За пределы атмосферы
Шрифт:
Взял за фантик, следя, чтоб не коснуться остальных. Заглянул на оборотную сторону, так же держа за фантик, за самый уголок. Проявляется картинка, не спеша, но проявляется. Полосы – всех цветов радуги, круги и лежачая восьмерка.
Ниже в стопке – белый фантик. Белый. Никаких прямоугольников.
Взялся за эту белую, положил на стол и достал складной ножик. Подсунул под белый фантик – лезвие достаточно широкое, должно плитку удержать. Приподнял. Не проявляется никакой картинки. Подождать еще, для верности. Нет, вот – пошло проявляться, только медленно. Медленнее, чем если рукой,
А кстати. Опять. Кстати или некстати – но сколько было зачернено? Не заметил. Не запомнил. Кажется, что стало меньше, – или таки стало?
А на той стороне – попробовать заглянуть… Аккуратно поднял руку с ножом, держа плитку все так же на лезвии. Да. Картинка с полосами, кругами и знаком лазера. Видна вся.
Наверно, дело в том, что нож проводит тепло. Лезвие – это заточенная часть металлической пластины, цельной, она сквозь всю ручку проходит, ручка к ней же и крепится. А если не ножом? Взял ложку от «быстролапши». Не проявляется. Подождал-подождал, для верности даже счетом взрывника посчитал – «двадцать один, двадцать два, двадцать три», секунд двадцать подержал – голая, белая. На глаза попалась щепка – и щепкой никак. Попробовал на других плитках. Никак, ни на какой. Обмотал рукоятку ножа магазинным пластиковым мешком. Нож перестал оживлять картинки. Значит, точно, дело в тепле. Не может же целлофановая обертка проводить электричество.
А, собственно, почему не может? И как это выяснить?
Главное, зачем это выяснять? Если бы это были аккумы… Или что-то, что можно загнать. Тридцать три штуки. Интересно, сколько бы дали за каждую? Каждую что? Хрен знает. Хайтечную шалабушечку. Вот тогда бы. А так – чего заморачиваться? Надо думать, куда сунуться поискать работу. И не бомжовскую, подай-принеси. Настоящую. А эту тряхомудию выкинуть к чертям собачьим.
Однако не выкинул ни одной. Даже незавернутую оставил в кармане.
Глава 2. Наития, исцеления и русалки
Курами торговали прямо из машины. Даже очередушка собралась человек в пяток. Подумать только, в забытом богом и всеми властями Ужове – очередь! И немудрено, потому что цена чуть не вдвое ниже магазинной. Заработка Натальи Резцовой, парикмахерши без юрлица, едва хватало на оплату коммуналки – не хотели люди стричься во время кризисов и дефолтов. У Пашки, мужа, последняя получка была и не упомнить когда. Поэтому на еду приходилось всяко изворачиваться, чтоб добыть. Но тут колебаний не возникло – расконсервировала НЗ и ухватила последних двух мороженых синих птиц.
Конечно, это был праздник. Предыдущий раз Наталья с Пашкой ели мясо на Седьмое ноября. Официально его уже не праздновали, но люди по старой памяти еще отмечали. Он принес за пазухой банку тушенки. Тушенка со своей, с огорода, картошечкой, со своими солеными огурчиками – это был праздник. Она любила смотреть, как Пашка ест вкусное. При этом у него не только работали прямоугольная, весомая, как кирпич, челюсть и все тридцать два великолепных, тесно поставленных зуба, не идеальной рекламной белизны, а домашнего, уютного костяного оттенка. Но и двигались складки на лбу, поводил толстым кончиком нос, даже уши,
– Ты кращивая, Наташ, – прошамкал Пашка сквозь курятину, – гла’а желеные, как шветофоры… Жнаешь, как ждорово, когда желеный…
Наталья знала, потому что Пашка был шофер.
А еще она знала, что предстоит ехать в больницу. Там лежит человек, которому нужна ее помощь. То ли Семён, то ли Самсон… Нет, вроде имени такого не бывает – Самсон, – это в Ленинграде… нет, в Петергофе… В общем, надо ехать.
Пашка удивился, но в меру:
– Во, мы с тобой враз подумали. Только прикидывал – ща или не ща сказать тебе, что в выходной к братану поеду. Там крышу проломило, тополь упал на днях… а какой он на крышу ходок – нога-то с Афгана не гнется…
Выходные у Пашки бывали не в субботу и воскресенье, а когда получится. Наталья выходным могла сделать любой день, но чем больше выходных, тем меньше заработок. Завтра – такой же день, как все остальные. Пусть будет завтра.
Вышла на остановку пригородного автобуса с хорошо упакованной кастрюлькой, в которой был бульон, а в бульоне курятина. Вот и автобус. Ну, бабульку с тросточкой, конечно, надо пропустить. И мамашу с мальком, который сам ходит, но в автобус заносить надо, держа поперек тела. Эту особу с сумкой поперек себя толще, пожалуй, тоже…
– Ну, садитесь или как? – крикнул водитель.
Почему-то никак не влезалось в автобус. Не сюда ей надо. Водила ругнулся и умчался, только фонтаны снежной жижи с грязью из-под колес. Перешла на ту сторону. Ага, вот и встречный катит. Теперь села безо всяких сомнений. Где выходить в соседнем городке, тоже каким-то образом знала. Бывала много раз. Само собой, раньше не интересовалась больницей, за другим надом ездила – но было яснее ясного: вот эта, дугой изгибающаяся улица под натриевыми фонарями. Свернуть. Под сосны, мимо бетонного парапета, отделанного галькой. Вниз по ступеням. Вот и больница. И никто не остановит – некому.
– Ты ему кто? – спросил кто-то в белом. – Не забоишься? А то он…
Выглядел Семён – теперь точно вспомнила, Семён – действительно, не для всякого глаза было зрелище. Голова вся замотана бинтом, лицо в наклейках, а где нет наклеек – то синее, то черное, то желтое. Ребра тоже в бинтах. Рука в гипсе. Нога, мало того, что в гипсе, – еще и подвешена к рычагам и веревкам, с пятки свисает гиря-противовес. Наталье всучили кипятильник, и она стала кормить его с ложечки разогретым бульоном. Потом заставили протереть руки спиртом и показали, как надо нащипать курятину, – чтоб он смог есть.
Приезжать предстояло еще много раз.
Но когда она приехала следующий раз, ее не пустили в палату.
– Давайте сначала ко мне, – сказал высокий и широкий, будто полированный шкаф, дядька в зеленом халате. И карие глаза проблескивали зеленым. Буравили ее, как молодые ростки ландышей буравят землю, пробиваясь. Взял за руку выше локтя – попыталась отстраниться. Не вышло. Дверь кабинета захлопнулась столь же непререкаемо.
– Вы что ему дали? – скрежещущим полушепотом надвинулся зеленый.