За пределы атмосферы
Шрифт:
Хотя вымыться надо. И побриться. Если будут топить баню. И что счет дням потерял – тоже скверно. Нельзя так. Вчера целый день убил на эксперименты с плитками – на это времени и мозгов хватает. А на нужное и полезное… Так в Безносово по объявлению ехать нельзя, ночующих в канаве нигде не любят.
А вчера было даже загордился собой. Ведь выяснил-таки три вещи. Во-первых, упаковка плиток проводит электричество. Выяснил просто, проще пареной репы. Нашел в Семёновой каморке зарядник – похоже, от калькулятора. Воткнул в бортсеть – кипятильник работает, и этот должен хоть как-то, а службу тащить. И потрогал оголенными концами – из проволоки их изобразил, воткнул туда, куда
Густав проделал этот опыт несколько раз, с несколькими плитками и в разных сочетаниях. И по две, и по три, и больше. Эффект сохранялся. Даже если пустую обертку подложить. Которую сам и порвал. На ней-то самой картинка видна все время, но если подоткнуть проволоку под током – через пустую обертку проходит на следующую плитку, она оживает.
А потом он заметил, что, кроме «во-первых», есть и во-вторых. Непонятный прямоугольник, похожий на «тетрис», удлинялся, если долго держать плитку под током. Точнее, удлинялась черная часть его. А белая укорачивалась. Действительно, как заполнение виртуального стакана в «тетрисе». Или то, что компьютерщики называют «прогресс-бар». Заряжается? Аккум, и вправду? «Прямая дорога тогда ему на “Юнону”», – подумал Густав. Правда, прогресс-бар удлинялся только на тех плитках, где был знак молнии. Ни ушастые, ни лазеры, ни лежачая восьмерка на электричество не реагировали. Можно было считать это третьим открытием, но оно было грустным. Как, наверно, было грустно изобретателям, когда узнали, что нельзя построить вечный двигатель. Плиток с молнией было всего одиннадцать штук. Только их, выходит, имело смысл пытаться продать.
Эта незадача, а также размышления о стакане и о баре выгнали его в поселок. Потратить шесть рублей на банку «Синебрюхова» – а что, есть повод. Он сохранил от порчи доверенный ему груз и получил все полагающиеся бумаги. Добыл денег и поделился с семьей. И еще добудет – у него есть матценность, а уж загнать ее он сумеет. Пошел и купил. Вот тут-то, когда переходил мост, значит… Сунулся в карман – там ли еще банка, там ли сдача. И попалась под руку распроклятая коробка. Идиот! Хотя… Это же не аккум. Это…
Почему пришли в голову слова «стиральный порошок», он не понял. Потому что в баню собирался, что ли?
А потом – слова «растворяется» и «энергия», и тоже непонятно почему. В бане вода, в воде все растворяется. А энергия не растворяется, и вообще в сырых местах с энергией надо осторожно, даже в правилах насчет электроустановок говорится отдельно про особо сырые места.
Перед глазами, ярко-ярко, высветилась картинка на фантике плитки. Какой-то. Одной из. Пузыри – большой пузырь, два поменьше как прилипли сверху. Так детишки рисуют. Санька вот, например. То ли пузыри, то ли Винни-Пух. Пузыри от стирального порошка, и он растворяется? Растворяется, спору нет. А энергия при чем? Еще не пил, а мерещится дурацкое что-то.
«Синебрюхова» он выпил за ужином – вторую курицу сварил, так что кудрявая жизнь продолжалась. Без закуски пить – ну нет! И с закуской-то питух он никудышный, всю жизнь хмелел с одной стопки, да и вообще – может ли быть пруха тому, кого родная мама Августом назвала? Глючная, что ли, банка попалась, паленая? Чушь всякая в голову лезет.
Да нет. И до банки
Баня топится. Видно. Очередной раз обрадовался запасливости Семёна – нашлось в каморке и мыло, а покрывало с лавки сойдет за банную простыню.
– Из поселка? Полтора рубля!
– Дизелист, вон секция стоит, – бросил через плечо Густав, – тоже из депо, не свои тебе, что ль…
Молчание – знак согласия, и он окунулся в парное блаженство. Мочалкой послужила собственная майка. Отскребся, отполоскал голову – пушистая белесая шевелюра очень пачкалась, но и благодарно отвечала на мытье. Высохнув, она окружала голову ореолом пепельного сияния. Выстирал рубашку и белье. Джинсовый костюм пришлось надеть прямо на распаренное, изнывающее от счастья чистоты тело, кое-как осушенное не очень чистым Семёновым покрывалом с лавки. Но и это было прекрасно. Потому что предыдущий раз был месяц назад, дома, в ванной, при еще отсутствовавшем – это в ноябре-то! – отоплении.
Возвращение нельзя было назвать приятным. Еще открывая дверь в жилой отсек, почувствовал кого-то за нею. Так и есть. На пороге – Семён, а за его спиной – мильтон.
А уж то, что интересовало этого лейтенанта Томилина, не лезло ни в какие ворота. Не пролетал ли над станцией самолет. Или что-нибудь похожее. Высоко или низко. Или просто шум, как от самолета.
– Да кому тут занадобится летать, товарищ лейтенант? – вопросом на вопрос ответил Густав.
– Гражданин, вопросы буду задавать я, а вы, пожалуйста, отвечайте, – служебным голосом проговорил лейтенант. – Повторяю вопрос. Вчера, около тринадцати тридцати дня, не видели ли вы…
– Нет, не видел. И не пролетал, – так же служебно, не терпящим возражения тоном ответил Густав. Так он разговаривал с мастером, когда наряд был настолько невыгодный, что имело смысл отбиваться до победного. Когда лучше один раз премию потерять, чем на шею сядут до скончания дней. Мастер в этом случае переходил на русский устный, чего Густав тоже не умел, как и пить. Но этим вроде бы нельзя.
– Уверены? – И мильтон посмотрел устало, так устало, будто был самим декабрьским беспросветом и гололедом, голым, как протокол. Который он и начал заполнять.
– Гражданин… Нореш? Август Васильевич? – прочитал лейтенант его паспорт, который велел предъявить. – Год рождения… Зарегистрированы по адресу… Работаете где?
– В настоящий момент в депо Предпортовая, – соврал Густав. Семён показал ему большой палец из-за спины мильтона.
– И подтверждаете, что не видели никакого…
– Ни-ка-ко-го, – раздельно повторил Густав. А потом расписался. После чего мильтон наконец оставил их вдвоем с Семёном, и уазик исполнительной власти, похрустев колесами по обледенелым колдобинам, снялся в сторону выселков за станцией.
– Т-ты, – развернулся к Семёну Густав со вдруг прихлынувшей злобой, – г-где неделю целую пьй-й-янствовал?
Мордатый, в этот раз блинообразно-бритый Семён, в полтора раза тяжелее Густава, тем не менее оробел. Замахал руками:
– Ой, паря, тут т‘ка-а истор-рыя была. Я ж п‘д‘ыномар-рку влетемши. Скор-ра пом‘шш, больница, все-т‘коэ. Оклемался – даж домой не дэрр-галсь, вот весь тут! Ыкспррментальным чем-сь лечили, за неделю всего п-чинили. Так-шо нам обоим пруха.
Густав как на стену наткнулся. А ведь да. Выбрито не только лицо, но и черепушка. И на ней шрам – похож на только что зажившую ссадину. С поперечными белыми следами – Густав знал, что это такое. Швы. На скуле тоже. Зуба не хватает одного, слева – и раньше не было или был, черт бы побрал? Не вспомнить. Отлупили по пьянке, а плетет про аварию.