За пределы атмосферы

Антология

Но тут в реке забурлило, и Галка увидела огромную рыбину, плывущую вверх по течению. То есть сначала только плавник. Размером со школьный стол, не меньше. Черный, мокро сверкающий. А потом высунулась вся спина, хвост – и не рыбий. Рыбий – стоячий, а этот лежачий. Лопасти хвоста били по воде справа-слева, справа-слева – как гребут на лодке одним веслом с кормы, галанят. А потом показалась голова. Человеческая. С серебристо-белыми волосами, текущими вдоль тела вместе со струями воды. Глаза не такие, как у людей, не овальные с заостренными уголками, а квадратные со скругленными, носа нет вовсе, вместо рта тоже скругленный прямоугольник – как повязка у медсестры, когда

бывает грипп. И тут плавник словно расщепился вдоль. Треснул примерно с таким звуком, как раскрывается зонтик. С сырым хлопаньем и шорохом. Выпростались большие полотнища серебристо-черного материала – шрр! – словно крылья раскрылись, и рыбина взлетела! Стало видно, что помимо крыльев, у нее есть и руки, и она тащит Вичку. Вичку, Галка не могла ошибиться, Вичкин пуховик, косичка, да и лицо не узнать трудно. Рыбина летела над самой водой, тяжело взмахивая крыльями, на Галку сыпались бурые, речные, торфяные капли.

Словно обдало ледяной жижей страха, потом горячим, кипящим гневом. Ах ты, тварь! Куда тащишь? Она швырнула доской. Доска тяжеленная, мокрая. Не долетела. Шлеп в воду! Брызги до крыш! Заорала истошно:

– Ви-и-чку-у утащи-и-или-и-и!!!

Топот наверху. Крики. Слышно Аринку:

– Держи-и-и! Гал-ка-а-а!

Топот, еще крики – «держи», «свят, свят, свят», «твою матушку» и еще что-то, потом с обрыва спрыгнули вниз, к Галке, двое.

Незнакомые. Один – солдатик-внутряк из расположенной в поселке части, другой – просто парень в кожанке и мотоциклетном шлеме.

– Все видела? Это она тебя затащила? Вылезти можешь? Айда!

Помогли забраться на обрыв. Там всполошенное Галкино «эта рыба Вичку утащила» встретили с полным пониманием. Каких только бандитов не бывает! Надо их поймать и ноги выдергать. А заодно все остальное. В поселке привыкли, что милиция не справляется, что частенько вместо милиции эти вот солдатики, хулиганье их обходит стороной.

– А к маме давайте зайдем? Я скажу, что Вичку украли, надо, мол, это…

– Где живете, веди!

По пути продолжали расспрашивать. И когда пришли в квартиру – дома была одна мама, – то и у мамы спросили, видела ли она самолет, летевший низко над речкой.

– Не самолет! – встряла Галка. – Там голова была и хвост!

– Тупая, что ль? У самолета всегда хвост.

– Сам тупой и еще тупее! Как у рыбы! Только лежачий.

– Накирялась, что ль, мелкая? Селедка на закусь мерещится?

– Сам ты селедка! Плавник, как у акулы, был. Дальше селедки мозги не фурычат?

– Галя, как ты разговариваешь? А вы, мужчина, не переходите на личности! Сейчас оденусь и с дочкой пойду! – вскипела мама.

Дома у Аринки повторилось примерно то же самое. Только там и отец, и мать были на работе. А бабушка решительно воспротивилась попыткам увести внучку, и никакие соображения вроде «неизвестный самолет, а вдруг террористы» на нее не действовали:

– Никаких самолетов, вертолетов! Обедать пора. Потом садитесь и пишите, если надо вам, что Арина видела. А я была дома, и вообще попрошу ваши документы!

– Да не жулики мы, бабуля! Человека похитили, вот на наших глазах!

– Ну, если на ваших глазах, то понятно, почему вокруг бандиты чуть не на танках, а порядочных людей по какому разу уже ограбили! ЭМэМэМы да дефолты!

Милиция из Безносова все-таки приехала. Речку обшарили граблями и баграми. От ветхого мостика почти до шоссе. Нашли Викин рюкзачок – бесспорное доказательство того, что никому-таки не померещилось, никто не обнюхался клею и тому подобное. Несколько человек, записанных усталым лейтенантом в свидетели, подмахнули

бумагу – рюкзачок, мол, действительно Викин. После чего лейтенант погрузил его в милицейский уазик. И принялся прямо на капоте рисовать маршрут – куда полетел самолет, похитивший ребенка.

– Летит! – взреял, вознесся в мокрую подушку туч чей-то крик.

Звук – не звук, ветер – не ветер, пахнуло чем-то грозовым, напряженным, просвистело над головами, огромное и крылатое, кануло за горизонт. И недалеко, в темноте проулка, раздалось негромкое девчоночье:

– Ой!

Обернулись. Лучи фонарей выхватили из декабрьского мрака: возится на земле, подымается с четверенек девчонка-школьница с виду. Уверенно встает. Цела, не разбилась.

– Вичка?

Говорить Вичка не могла. Только вскрикивала, мычала, стонала. Но одежда на ней была сухая! Не считая испачканных коленок. Даже запахом горячего, химии какой-то, тянуло. Косичка и то сухая, только полурасплетенная – банта не было. Никак не походило на то, что человек два-три часа назад окунулся с головой в речку. Повели домой. Ногами двигала. Мама захлопотала – раздевать, отогревать. Одежда была испорчена. Куртка в горелых, плавленых пятнах. Сапоги тоже оплавлены. Будто сушили их над газом. Или у костра.

– Точно ваша дочь? – спросил лейтенант.

– Точно, а чья же? Вика, скажи, что ты Вика, ну чё молчишь, оглохла, что ль?

Вика не оглохла – вертела головой, кивала, хмыкала и гугукала нечленораздельное.

– Видите, что сделали, ироды? Ребенок чокнулся из-за них! Нет, я это дело до конца доведу! – возмущалась мать. Отец тоже спросил:

– Слышали? – и пристукнул кулаком по столу. – Может, вы ее совсем больную притащили, а сейчас амбулатория закрыта!

– Ну, это уж с врачами, – сказал лейтенант, – мое дело было проследить, чтобы похищенную вернули по адресу. Если вернули не в состоянии здоровья – это отягчающее обстоятельство. Будем работать. До свидания!

Плитки не было.

Обшарил карманы. Наружные карманы куртки пусты. Нет, гривенник завалялся. От хлеба и прочего сдача. Нагрудный, с застежкой – тоже ничего, кроме кошелька с оставленным. Внутренний – опять ничего, только носовой платок. Джинсовка… Карманов много, а все какая-то ерунда. Отвертка, расческа, футляр с безопасной бритвой, огрызок карандаша. И просто хлам – винтики, шайбы, бумажки. В брюках тем более ничего разумного. Уж не говоря о добром или вечном. Была сигаретная пачка – Густав не курил, но в таких было удобно хранить всякую всячину: прокладки для кранов, мелкие лампочки, крепеж. А нету. Сунул в нее? Оставил в вагоне? Еще раз обшарил все карманы. Потом стол. Нету. Поискал по углам. Со все меньшим рвением. И все большей безнадежностью. Нету. Посеял.

И вдруг встало перед глазами четко, как под лупой, и ясно, как под летней радугой. Увидел себя на мосту возле части. Капюшон куртки сбит на затылок, щетка засаленных до серого волос, такие же серо-бурые от щетины щека и подбородок. Утиный, немытый, с торчащими волосами нос. Сутулая спина. Костяными, как у бабы-яги, движениями роется в карманах. Бомж бомжом, люмпен. Вынимает из кармана загвазданную коробку с надписью «Bond». Похоже, ее много раз брали жирными и ржавыми руками. А еще похоже – не то, что ищет. Морщится – косо, как неудачно вырванный тетрадный лист, передернулось лицо – и коробка летит в речку. И все. Исчезла летняя радуга, та легкость, с которой влетел в понимание, точно в голубое небо. Небо было серое, декабрьское. Снег серый, вода серая и тоска серая. Выкинул. Вчера. От брезгливости. Коробка грязная. Не понтово, видите ли.