За столом с Булгаковым

© Первушина Е.В., 2025

«Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку. ‹…›

Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял, что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное».

«Нарезанный белый хлеб,

паюсная икра в вазочке,

белые маринованные

грибы на тарелочке,

что-то в кастрюльке…»

Мастер и Маргарита

Судьба

Булгакова, как и многих его современников, «сшивает» разлом между двумя эпохами, между Россией имперской и Россией советской.

Булгакова привлекали сатирические и фантастические сюжеты, он так же легко, как и Гоголь, превращал повседневную жизнь в фантасмагорию, выявлял ее абсурдность. И одновременно он был певцом высоких радостей творчества и любви, дружной семьи, собирающейся за одним столом и вместе противостоящей невзгодам.

Произведения Булгакова, при всей их фантастичности, насыщены повседневными реалиями, и они, как и любые талантливые произведения, открывают нам дверь в его мир.

Еще один ключ к этой двери – не художественные, а сугубо практические книги, написанные и изданные в то время, в частности, – кулинарные. И если мы будем пользоваться этими ключами, то сможем проникнуться «атмосферой эпохи», «духом времени», и она, возможно, покажется нам более понятной, хотя от этого не станет менее фантастической.

Давайте попробуем.

Михаил Афанасьевич Булгаков родился 3 (15) мая 1891 года в Киеве, в семье доцента, а позже – профессора Киевской духовной академии Афанасия Булгакова. У него было четыре дяди (два брата отца и два брата матери). Родом Булгаковы были из Орловской губернии и принадлежали, как выражалась позже тетка писателя, «к колокольному дворянству» – к священнослужителям. Один из братьев отца был священником, другой преподавал в Тифлисской духовной семинарии. С материнской стороны оба дяди были врачами.

Михаил Афанасьевич был старшим сыном, после него в семье родились четыре дочери (Вера, Надежда, Варвара и Елена) и два сына – Николай и Иван.

Когда в семье родился первенец, они жили на тихой Воздвиженской улице. Михаил Афанасьевич был крещен в Воздвиженской церкви, стоявшей неподалеку.

Затем в 1906 году растущая семья переехала в один из домов по соседству – на Андреевский спуск, в дом № 38 (в романе «Белая гвардия» Андреевский спуск стал Алексеевским, но именно в своем доме Булгаков поселил семью Турбиных).

Позже Михаил Афанасьевич, возвращаясь к воспоминаниям детства, в романе «Белая гвардия» напишет: «Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик – в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе – и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу – первый, во двор под верандой Турбиных – подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем – сильно и весело загорелись турбинские окна».

Действительно, дом стоял на склоне, поэтому его первый этаж со стороны двора не имел окон. Первый этаж был каменным, второй – деревянным. На полуподвальном каменном этаже находилась бакалейная лавка купца Шайтера. Всего в доме было 8 квартир, которые сдавались внаем. Из квартиры на втором этаже можно было увидеть Днепр с плывущими по нему пароходами и баржами, а весной – цветущие каштаны на спуске и вишневые сады в Подоле.

Этот дом был «малой родиной» Булгакова, именно ему посвящены строки в «Белой гвардии»: «Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади „Саардамский Плотник“, часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их

отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий. Вот этот изразец и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:

– Дружно… живите».

В 1967 году уроженец Киева Виктор Некрасов задался целью узнать, что представлял собой дом, где жили его любимый автор и любимые герои. Вот что он пишет: «Андреевский спуск – одна из самых „киевских“ улиц города. Очень крутая, выложенная булыжником (где его сейчас найдешь?), извиваясь в виде громадного „S“, она ведет из Старого города в нижнюю его часть – Подол. Вверху Андреевская церковь – Растрелли, XVIII век, – внизу Контрактовая площадь (когда-то там по веснам проводилась ярмарка – контракты, – я еще помню моченые яблоки, вафли, масса народу). Вся улица – маленькие, уютные домики. И только два или три больших. Один из них я хорошо знаю с детства. Он назывался у нас Замок Ричарда Львиное Сердце. Из желтого киевского кирпича, семиэтажный, „под готику“, с угловой остроконечной башней. Он виден издалека и со многих мест. Если войти в низкую, давящую дворовую арку (в Киеве это называется „подворотня“), попадаешь в тесный каменный двор, от которого у нас, детей, захватывало дух. Средневековье… Какие-то арки, своды, подпорные стены, каменные лестницы в толще стены, висячие железные, какие-то ходы, переходы, громадные балконы, зубцы на стенах… Не хватало только стражи, поставившей в угол свои алебарды и дующейся где-нибудь на бочке в кости. Но это еще не все. Если подняться по каменной, с амбразурами лестнице наверх, попадаешь на горку, восхитительную горку, заросшую буйной дерезой, горку, с которой открывается такой вид на Подол, на Днепр и Заднепровье, что впервые попавших сюда никак уж не прогонишь. А внизу, под крутой этой горкой, десятки прилепившихся к ней домиков, двориков с сарайчиками, голубятнями, развешанным бельем. Я не знаю, о чем думают киевские художники, – на их месте я с этой горки не слезал бы…».

Мать Булгакова, бывшая преподавательница женской прогимназии Варвара Михайловна (в девичестве – Покровская); к счастью, не умерла, как мать Турбиных, а вышла второй раз замуж и переехала в дом по соседству. Выросшие уже дети почувствовали свободу и зажили весело. «Очень они были веселые и шумные, – вспоминали позже соседи. – И всегда уйма народу. Пели, пили, говорили всегда разом, стараясь друг друга перекричать… Самой веселой была вторая Мишина сестра. Старшая посерьезнее, поспокойнее, замужем была за офицером. Фамилия его что-то вроде Краубе – немец по происхождению… Их потом выслали, и обоих уже нет в живых. А вторая сестра – Варя – была на редкость веселой: хорошо пела, играла на гитаре… А когда подымался слишком уже невообразимый шум, влезала на стул и писала на печке: „Тихо!“»

В семье Турбиных тоже был такой обычай: писать на печке (и, наверное, не только в их семье. И эти записи, по воле Булгакова, отразили короткую историю существования УНР – Украинской Народной Республики, эфемерного образования, существовавшего с ноября 1917 по ноябрь 1920:

«Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:

„Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, – не верь. Союзники – сволочи.