За тихой и темной рекой
Шрифт:
Киселев по сходням покинул судно. Кнутов огляделся:
— Селезнёв!
Младший следователь, до сих пор топтавшийся на берегу, опрометью бросился на зов начальства.
— Осмотри внимательно трупы. Может, ещё что обнаружишь.
Сам старший следователь прошёл в капитанскую рубку. Иванов сидел на прикрученном к полу табурете и, тяжело вдыхая дым, курил трубку, прихлебывая чай из стакана.
— Никодим Лукич, — сыщик не обнаружил другого сиденья в строгой обстановке помещения. — Ваших матросов можно использовать как подмогу?
— Что
— Перенести тела на берег, когда прибудет карета скорой помощи.
Капитан выдохнул новую порцию дыма.
— Поможем. — Никодим Лукич посмотрел на Кнутова. — Вы хоть и тихо разговаривали, я кое-что понял. Война получается?
— Пока сказать трудно. Но, думаю, следует быть готовыми ко всему.
— Анисим Ильич! — послышался снаружи голос Селезнёва. — Вы где?
— Что опять? — сыщик выглянул в иллюминатор.
— Можете пройти, посмотреть. — Вид младший следователь имел встревоженный и возбуждённый.
Кнутов извинился перед капитаном и пошёл к трупам.
— Вот, смотрите, — Селезнёв указал на белую, окровавленную блузку убитой девушки. — Чуть выше пулевого ранения.
Кнутов наклонился, присмотрелся. Потом принюхался.
— Мать честная! Порохом пахнет!
— И у господина комиссара то же самое. Только не сразу видно на мундире. — Селезнёв едва слышно прошептал: — Их убили не китайцы. Свои. Стреляли в упор, шагов с двух, не более.
В ноздрях Кнутова засвербило, и он, не сдержавшись, оглушительно чихнул.
— Будьте здоровы!
— Да иди ты со своим здоровьем! — Анисим Ильич чертыхнулся. — Стой здесь и никого к трупам не подпускай.
Кнутов вернулся на капитанский мостик. Иванов по-прежнему продолжал курить.
— Никодим Лукич. — Следователь прикрыл за собой дверь. — Не подскажете, из Хабаровска убитый Хрулёв возвращался с багажом?
— Виктор Николаевич? — переспросил капитан. — А как же. Отлично помню. Поднялся по сходням. Весёлый, китель на верхнюю пуговицу расстёгнут. Жара, чтоб её… В левой руке фуражка, а…в правой — саквояж. Мы предоставили ему первый класс, со всеми удобствами…
— Он так часто с вами плавал, что вы знали его вкусы?
— Да не сказал бы. Просто, в этот раз он с нами до Хабаровска шел. Помнится, сказал, что возвращаться будет с невестой, каюту просил получше приготовить. Ещё смеялся, мол, зафрахтую «Селенгу» на весь медовый месяц. Дом продам, а зафрахтую. Вот, зафрахтовал. — Никодим Лукич аккуратно выбил пепел из трубки о каблук сапога на лист бумаги, который тут же поднял с пола, смял и выбросил в металлический ящик под столом.
— Никодим Лукич, — Кнутов посмотрел в иллюминатор. — А когда начали стрелять, вы в окно не выглядывали, может, что видели? Там, — Кнутов махнул головой, — где убитые?
— На баке, что ли? Нет, не заметил. Хотя… — Иванов потёр лоб. — Был момент. Когда прозвучал первый выстрел, я подумал: кто-то из нашей публики балует. Бывает такое: то по птице пальнут, то в воду… А после, когда чаще стрелять начали, я и рулевой бросились
— Он что, полз в вашу сторону?
— Как раз наоборот.
— И куда после делся?
— Понятия не имею. Скорее всего, спустился по трапу к себе в каюту.
— Да нет, я имею в виду, он сошёл с корабля?
— Конечно, вместе со всеми. А что? — наконец поинтересовался Никодим Лукич. — Так мы всё по инструкции. Слава богу, что китайцы только двоих успели убить, а то… — Иванов, встретив гневный взгляд сыщика стушевался. — Я в том смысле, что могли и больше… Сами понимаете, начнись паника, и… — капитан махнул рукой и отвернулся.
— Проводите меня в каюту Хрулёва. — Кнутов даже не подумал из-виняться за несдержанность.
Через десять минут Анисим Ильич молча возвращался по трапу на верхнюю палубу. За ним следовал не на шутку взволнованный капитан. Иванов в голос винил себя за допущенную оплошность, за то, что не выставил охрану возле каюты убитого. Кнутов никак не реагировал на оправдания капитана. Саквояжа пограничного комиссара, о котором Никодим Лукич упоминал в разговоре, в каюте не обнаружилось.
Олегу Владимировичу по его просьбе постелили на полу. Солома, которой был набит мешок вместо матраца, нещадно колола бока.
— Что, Владимирыч? — в голосе Картавкина звучала добрая ирония. — Ты уж прости, но лебяжьего пуха у нас не обретается.
— Не за что прощать, — пробормотал Олег Владимирович и едва не ойкнул от боли. — Но солома у вас просто злющая.
— Это она к городским злющая. А к своим очень даже ласковая. Владимирыч, хочешь я тебе совет дам?
— Ну?
— А ты думай о бабе. Ну, о девице какой. У тебя же такая имеется?… Вот ты об ней и думай. — За тонкой перегородкой что-то мягко стукнуло, ойкнуло, и уже более приглушённый голос атамана, продолжил поученье. — Я вот, к примеру, уже не думаю. Потому, как мне в ребро не солома тычет, а супружний локоть… Тая солома колет не так больно, как ентот самый локоть. А потому, сто раз подумай, прежде чем под венец идти. Я вот помню, как мы с Анькой моей целовались, обжимались… Страсть как сладко! И кто ж мог знать тогда, что её локоть через двадцать с лишним годков будет бить так неладно? Да ежели бы я знал…
Олег Владимирович закрыл глаза. Ему было приятно, что старик, как Белый про себя окрестил Семёна Петровича, пытался его как-то развеселить, утешить. «А ведь у атамана на душе кошки скребут», — неожиданно понял Олег Владимирович. Это как же нужно владеть собой, зная о том, что вскоре на твой дом нападут, подожгут, будут стрелять в женщин, детей, стариков, и уйти никак нельзя. Точнее, если уйти, тогда в границе России появится брешь, сквозь которую полезет нечисть. А, может, пока не поздно, отправить в город женщин и детей?»