За землю Русскую
Шрифт:
— А посол ордынский? Отпущу его с миром — не люб стану и городу, и гостиным и иным людям, — Александр повторил тревожившую его мысль.
— Может, и не люб, но тем ли решится спор? Встанет против тебя Новгород, будет искать брани, тогда не совет господ, а ты положишь гнев свой на Новгород. Года не минет — будут просить тебя новгородцы к себе на княжение, на твоей воле.
— Одумаются аль люб буду? — недоверчиво произнес Александр.
— Не одумаются и не люб, ливонские меченосцы тебя заступят.
— Не жду того, да и ты давно ли иное говорил?
— Противу твоей воли
— Так ли? Помню, в былую пору, когда Орда воевала Владимир, ты, болярин Федор, советовал мне не покидать Новгорода. Говорил, что уйду с дружиною, а вотчинники сговорятся с ливонскими лыцарями, откроют им ворота.
— Говорил, Александр Ярославич, — согласился Федор Данилович. — И нынче сказал бы, да сила наша выросла и Новгород по-иному думает. Нынче поход свеев и то, чего ищут меченосцы, тревожит вотчинников, а особливо тревожит владычный двор. Меченосцы не закроют глаз на то, чем владеет святая София. Войдут в Новгород — встанут тогда их замки на вотчинных и владычных землях. Оберегая себя, поклонятся тебе вотчинники.
— Исполнится твое слово: честь и хвала тебе, Федор Данилович, — сказал Александр и, помолчав, добавил — Но быть ли тому? Уйду из Новгорода, не станется ли горше рознь на Руси?
— Нет, Александр Ярославич. Не будет сильной княжей власти и единой воли на Руси, быть и розни. Дед твой, Всеволод Юрьевич, много положил трудов на укрепление Суздальской земли, на собирание под своим стягом земель дальних и ближних. Детям своим, внукам и правнукам завещал он продолжать дело его; был бы велик род Юрьев в потомках. Не люб тебе мир с ханом и мне не люб. Но прими, дай мирную грамоту, огради себя и Новгород. А как дать ту грамоту, вели мне о том говорить с послом хана. Улещу ордынянина.
Дадим обещание, а после нам судить — на чьей воле быть миру.
— Хитро мыслишь, болярин.
— По делу толк, по делу и спрос, — ответил боярин. — Тебе, княже, оберегать и крепить княжее дело на Великом Новгороде. Ты не писал ряды, ныне волен принять ее по обычаю, волен отвергнуть. На даре с волостей живут в Новгороде князь и дружина по старым обычаям, и в даре обычай мы не преступили. Нет в земле Новгородской ни вотчин княжих, ни холопов.
— В том зло и печаль, болярин, что на даре с волостей живем в Новгороде. Не пора ли брать вотчины, холопов садить в них и половников? А поступим так — не миновать распри.
— Не миновать. Не владели князья вотчинами на Новгороде, — стараясь понять, что решил Александр, заговорив о вотчинах, сказал Федор Данилович.
— Да. Не к чести своей — ни страха перед болярством не нарушали обычай. За мирные грамоты наши хану ополчатся на нас вотчинники. За то советуешь ты, болярин Федор, положить мне гнев на Новгород и уйти с дружиною в Переяславль. И то я слышал, начнут поход ливонские лыцари — явятся ко мне новгородцы, попросят забыть обиды. Верю тебе, болярин, но распрю за мир с ханом не приму. Коли быть распре — иное молвлю: приму на себя вотчины переветов, изменников новгородских. Против воли верхних скажу в том свой суд. Не грех,
Глава 7
Не люб Новгороду
Звонили к поздним обедням, когда на Лубяницу, в хоромы Онцифира, прибежал кузнец Никанор. Был он встревожен. Черные следы копоти, размазанные по лицу, усиливали впечатление растерянности и угрюмого недовольства.
Видимо, Никанор стоял у горна и в чем был, даже забыв накрыть голову, прибежал на Лубяницу.
При виде его Онцифир чуть не ахнул.
— Издалека ли бежал, Никаноре? — спросил. — Из кузни с Ильиной аль из полону ордынского?
— Не из полону, Онцифире, — отдышась, ответил Никанор. — А чую, быть нам полонянниками.
— Никак ты угарного меду хлебнул, Никаноре? — остановив речь кузнеца, усмехнулся Онцифир.
— Росинки во рту не было… — начал было Никанор, но вдруг, умолкнув, подошел ближе к Онцифиру и шепнул: — С худою вестью я.
— Какая весть? О чем ты молвил?
— Тебе ль не знать, почто пытаешь?
— Не пытаю, а доподлинно не ведаю ничего, Никаноре, — сказал Онцифир, изумясь поведению Никанора и не понимая, что испугало его. — Черный мор миновал Новгород, пожаров все лето не слышно…
— Князь… Александр Ярославич уходит.
— На ловища? На Шелонь аль на Мету?
— Не на Мету. Не смейся, Онцифире, не о ловищах я… Уходит он из Новгорода; дружина с ним и дворские со княгинею… Уходит всем поездом.
— Нескладное твое слово, Никаноре, — подумав, молвил Онцифир. — Тихо было на Новгороде, ни споров, ни распри… Пустой слух небось?
— Не слух, Онцифире, правду сказываю. От княжего друга, воеводы Гаврилы Олексича, слышал.
— Не посмеялся ли над тобой Олексич?
— Нет, Онцифире, не посмеялся. Кольчужку я вязал ему. Час тому места побывал Олексич в кузне… Оставил у ворот коня, идет; вижу — встревожен, лицо будто огнем палит. Спрашивает: готова ли кольчужка? Через два дни, говорю, наденешь ее на себя, витязь. А он: «Ох, поздно, Никаноре! Дай к полудню завтрашнему!» Заупрямился я… И то молвить, не люблю наспешку клепать колечко. Олексич свое: «Сделай, Никаноре, к полудню, как прошу. Завтра князь поездом, с княгинею и дворскими уходит в Переяславль… Дружину берет с собой».
Онцифир с потемневшим лицом слушал Никанора. Недоверие, с каким он отнесся вначале к словам кузнеца, исчезло. Теперь он, видимо, размышлял: за что разгневался Ярославин на Новгород? Правда, на торгу и в городе по-разному говорили о приезде ордынянина. Многие желали изгнания его, но изгнание послов иноземных не в обычаях новгородских.
— Чем обижен Ярославин? — спросил он. — Молвил о том Олексич?
— Страшно верить, Онцифире, тому, что он молвил. Тот ли уж Ярославин нынче? Возгордился он победой над свеями, так возгордился, что будто не Великий Новгород слово имеет, а он, князь, словом своим решает и суд и волю.