За землю Русскую
Шрифт:
Днем Данила убирал поле. Ивашке хотелось выйти к нему, стать рядом к стене спелой ржи и широко, во всю удаль, махнуть горбушей. Но где его сила? Сможет ли он когда-либо, как прежде, бродить в борах или в синем кафтане дружиничьем показаться в Великом Новгороде?
Оставаясь один в избе, Ивашко с нетерпением ожидал вечера, когда возвращались домой Данила и Олёнушка. Как ни коротки ночи, но Данила непременно зажжет лучину и посидит у огня. Прежде чем започивать, он откроет волок оконницы, и, чтобы ночная свежесть не утомила хворого, укутает его теплой овчиной.
Как-то Данила, поправляя изголовье, сказал, рассуждая сам
— Долго лежишь, молодец. Когда и встанешь, не ведаю. Погубил тебя Семенко…
Ивашко шевельнулся. На лице его отразилось изумление. Он взглянул на Данилу и неожиданно прошептал:
— Слышу… Слышу тебя…
— Узнал? — с заискрившимися глазами Данила склонился над Ивашкой.
— Голос твой слышу… Давно я так-то… на займище?
— Давно. Не чаял, очнешься ли!
Ивашко попытался приподнять голову, но тут же лицо его искривилось от боли.
— Пить, — когда отошла боль, простонал он.
Данила принес воду. Потрескавшимися губами Ивашко жадно прильнул к ковшу. С каждым глотком прохладной воды он чувствовал, как оживает ослабевшее тело. Вытянувшись, некоторое время Ивашко лежал неподвижно, закрыв глаза и наслаждаясь покоем. Внезапно он почувствовал голод. Это ощущение было так ново и неожиданно, что Ивашко даже обрадовался своему желанию. То, что он захотел есть, казалось, особенно прочно и неразрывно связало его с жизнью. Чувство голода с каждым мгновением становилось острее. Ивашко открыл глаза.
— Хлеба, — промолвил он. — Хлеба…
— Хлеба?.. Да ты, Ивашко, молодцом селюшки! — улыбаясь, воскликнул Данила. — И слово молвил, и на еду потянуло; гляди, так-то скоро и на ноги встанешь.
— Чем отплачу за твою ласку, Данила? Второй раз избавил ты меня от беды, от смерти оборонил.
— Незачем о том говорить, Ивашко, — сказал Данила и нахмурил брови. — Гони-ко хворь да вставай! Когда принес раненого тебя в избу — не жилец ты, думал. Сила твоя да молодость обороли беду.
Сознание, что он жив, вновь среди друзей, приносило Ивашке облегчение. К нему вернулись и слух и память; стал он владеть речью. Но по мере того как восстанавливались силы, Ивашку чаще и чаще стала беспокоить мысль: как мог он, княжий дружинник, допустить, чтобы его перехитрил гулящий поп, приспешник перевета Нигоцевича? Преследуя Глину, Ивашко не предугадал его хитрости, и вот — не помешал бежать ему. Еле-еле сам не поплатился жизнью за доверчивость и простоту. Ивашко краснел от стыда при мысли, что скажут воевода Ратмир и князь Александр Ярославич, когда дойдет к ним весть о «бое» на Даниловой поляне. Последний отрок из княжей дружины посмеется над ним. И все же Ивашко не мог взять в толк: как случилось, что тщедушный поп, на хилость которого смотреть тошно, одолел дружинника?
Побывав на Мшаге, возвращался Ивашко в Новгород. Он спешил, боясь опоздать к походу, и все же не утерпел, заглянул на Данилову поляну. Хотелось увидеть займищанина и Олёнушку, похвалиться перед ними нарядом своим и конем. Недаром на займище у Данилы началось Ивашкино счастье; хранил за него витязь спасибо займищанину. С радостью в душе ехал он, а побывал на займище — из-за того не вернулся в Новгород. Лежит пластом и не знает, придется ли когда сесть на коня, бросить копье в бою или в потехе воинской? От грустных дум горько молодцу. Где теперь князь, где дружина? Не полегли ли в поле витязи, отражая врагов Руси? Редки, ах как редки вести в борах! Неведомо,
Как-то Данила вернулся с поля, зажег лучину и стал собирать на стол снедь. Олёнушки в избе не видно. В бору она или на рыбном ловище. Ивашке показалось, что Данила невесел; хмуро и смутно у него лицо. «Неужто худая весть?» — подумалось.
— Чем таишься, Данила? Что слышно из Новгорода? Все ли на займище ладно? — спросил Ивашко.
— На займище живем, как и жили, а вести, паробче, всякие есть, рано тебе слушать их, — промолвил Данила, подойдя ближе к Ивашке. — Худая весть сердце гложет, а и хорошая встревожит. Твоя забота скорее бы хворь сломать, силу взять прежнюю.
— Может, правду ты молвил, — откликнулся Ивашко, — да на сердце тревожно. Лежу я, а думы разные, и близкие они и далекие… Что скажут обо мне? Не боя ли со свеями испугался?..
— Смущаешь ты себя думами, Ивашко, — Данила зажег новую лучину и сел около светца. — Не ко времени. Так я молвлю: не ты виноват в своей беде. То и вины твоей, что не остерегся. Так ведь давно, со старины сказано: горькое без зову на порог, а сладкое — и волок, да не доволок. Умный услышит, что сталось с тобой, — не осердится, а дурак что молвит, так его слово легче ветру. — Данила помолчал, как бы собираясь с мыслями. — Свеев, паробче, сразили новгородцы. Верная о том весть. Князь Александр в славе вернулся с полками на Новгород.
— Правду сказываешь? — веря и не веря тому, что услышал, уставился Ивашко взглядом на займищанина.
— Правду. Что слышал, то и сказал, — Данила усмехнулся. — Худа ли весть, хороша ли, но без огня и дыму нет. А в том, Ивашко, что Семенко чуть не погубил тебя — меня вини. Не ждал я встретить тебя витязем. Увидел — забыл о попе, не разгадал его хитрости. Так-то вот и сталась беда.
— Тебя не виню, в мыслях того не имею. Хмуришься ты нынче, потому и спросил, что встревожило?
— Сказать ли? Нынче на дороге видел мужиков из владычной вотчины. Сказывают, встретили на устье кузнецов новгородских; за крицами шли кузнецы на Мшагу. Толкуют, будто князь Александр покинул Новгород, в Переяславле он. На Пскове, чу, лыцари… Может, правду молвили, может, врут. Слухи нынче дешевы.
Глава 11
Катилось колечко по бисеру
Лето приближалось к концу. Ивашко начал вставать и даже переступать по избе. Ноги его так отвыкли от движения, что на первых порах при ходьбе он растопыривал руки и ловил стены. Приучив себя держаться самостоятельнее, он стал выходить и на середину избы, и к затянутой сухим пузырем оконнице. Оттянув волок, жадно, точно впервые увидев, смотрел на зелень соснового подлеска, на бор, темнеющий за поляной, на все, что видел не раз, но что открывалось теперь перед ним как новое и невиданное.
Редко, реже, чем раньше, показывалась в избе Олёнушка; она пропадала в борах. Спросил как-то о ней Данилу, тот засмеялся и объяснил, что настала горячая пора борничества. Теплое лето стояло нынче, говорил он, борти полны медом, а искать их — счастливее Олёны не найти никого в бору. Поздно возвращаясь на займище, Олёнушка наскоро ужинала, иногда перекидывалась словом с Ивашкой, иногда молча уходила. Спала она в прирубе, за сенцами, на мягком душистом сене. На другой день после счастливого поиска Данила с Олёнушкой уходили в бор, брали мед.