За землю Русскую
Шрифт:
— Смутна твоя речь, Никаноре, — вздохнул Онцифир. — Уходит князь Александр; не следует ли спросить его: был ты, княже, люб Новгороду, почто хочешь жить в нелюбе?
— Мир с ханом взял Ярославин, в том и распря, — резко, точно ему не хотелось или стыдно было упоминать о мире с Ордой, вымолвил Никанор. — Ввечеру вчерашнем начал Ярославин спор с болярами в Грановитой. Сказал, что берет за княжий двор вотчины Нигоцевича, кои нынче за святою Софией; сказал и о мире с ханом. Совет в Грановитой не принял слово князя. Ярославин не стал слушать боляр. «Не любо мое слово Новгороду, то и мне не люб Новгород», —
Онцифир поднялся с лавки, прошел к двери в горенку Васены, открыл, заглянул туда. Васены нет дома. Под ногами лучника жалобно, будто простонав, скрипнула половица. Онцифир вернулся к столу и, не садясь, срывающимся, глухим голосом сказал:
— Не сладкую весть ты принес, Никаноре. Недавно, как вернулось войско после битвы со свеями, слышал я от князя Александра доброе слово и обещание, что братчины людей ремесленных, как встарь, будут сами судить суд по делу и ремеслу. Неужто изменил слову своему Александр Ярославич? Забыл? Сказал мир с Ордою и суд свой о княжих вотчинах на Новгороде. В горнице, Никаноре, мы не высидим правды, надо людей спросить.
— Вече велишь звонить, Онцифире?
— Повременим. Сходим ко двору Василия Спиридоновича, проведаем, как гостиные люди мыслят.
…Слух об уходе князя и гневе его на Новгород только родился, но уже встревожил жителей. Тихо стало в городе, даже гости на торгу не кричат, как прежде, расхваливая товары. К первому слуху прилипли подслушья. Не о княжем уходе, не о распри князя с боярством вотчинным передают досужие языки… Мутная, мутная течет вода: «Уйдет князь Александр, не обсохнут следы его поезда, как за валом и столпием новгородского острога покажутся ордынские конники». Сказывают, прибежал кто-то из Заильменья, видел он там ордынское войско; движется оно к Новгороду дорогами и по бездорожью.
Шел Омоско-кровопуск к торгу. У Верхнего ряда обступили его люди.
— Где пропадал, Омос? — спрашивают. — Не видно тебя, голос твой забыли.
— Уж не за море ли ходил?
— Чай, и там нужда в кровопусках.
Отмалчивается Омос, не балагурит. Щиплет бороду.
— Есть ли, братцы, нынче язык у Омоса?
— Молви, Омос!
— Сказал бы, — Омос разрешил уста, — да слушать некому. Забежит слушок в одно ухо, хиленькой, тоненькой, будто на ладан дышит. А как вылезет из другого — баской молодец. Чуга распашная, лико румяное…
— Не смешна, Омос, присказка.
— Неведомо, о чем молвил.
— Молвил для себя. О чем говорю, то и дарю. Посмешнее присказка в колпачном ряду, у Офони-колпач-ника.
— Не замайте Омоса, князя Ярославича собрался он провожать из Новгорода.
— Нынче провожу, завтра колоколами встречу, — сердито напетушился Омос. — У умного серебро в голове, у дурака — ветер гуляет.
— Рыдать тебе, Омос, как Орда ввалится в Новгород, — шипя, огрызнулся чей-то голос.
— Моя голова одна, а одна голова не бедна. Кому рыдать, после о том молвим.
Василий Спиридонович с утра не выходил из хором. Ввечеру сидел Спиридонович, почетный гость, в Грановитой, слышал речь князя. Впервые, как сам помнит, будто чужому внимал. Насупясь, молчали бояре. В конце
От жары в горнице душно. Сбросил Спиридонович с плеч домашний кафтан, распахнул ворот рубахи. Жбан с квасом на столе, но и квас теплый, не идет в горло. Подул бы сиверко, не было б духоты. С полудня решил Спиридонович идти на торг. Авось на людях разойдутся черные думы. Собрался он, затянул поверх кафтана пояс сыромятный, только бы ступить на крыльцо, как навстречу ему гости: дядя родной по покойной матушке, Онцифир Доброщаниц с Лубяницы и с ним кузнец Никанор. Провел Спиридонович гостей в гридню.
— Какою судьбою, люди добрые? — спросил.
Онцифир откашлялся. Насупясь, будто сердит он на Спиридоновича, молвил:
— С докукою к тебе, Василий. Слухи недобрые тревожат.
— Да, время нелегкое.
— Что у гостиных людей слышно? — спросил Онцифир. — Принес мне сегодня весточку Никанор, а дорогою к тебе тоже слышали разные толки… О князе нашем говорят люди.
— Князь уходит из Новгорода.
— Слух аль правда?
— Правда, Онцифире. Слышал ввечеру слово его в Грановитой, и рад был бы не знать того, что услышал. Обиду учинил Новгороду Александр Ярославич.
— Сказывают, принял он ханское улусничество?
— Не улусничество, а мир с Ордой принял и о вотчинах княжих на Новгороде слово молвил.
— Быть ли тому, Василий Спиридонович? — не сдержав себя, вскочил Никанор. — Почто со свеями бились, волю держали?
— Не быть.
— Коли так, Василий, то не время ли спросить Новгород? Пусть скажут люди новгородские свое решение.
— Скажут, — согласился с лучником Спиридонович. — Друг мне Ярославич, а нынче я противу него молвлю. Не примет Новгород княжей воли. Созвоним вече. Все улицы и все концы одной речью скажут: слово Новгорода о тебе, князь. Не люб ты нам, уходи!
Глава 8
Рассказ Семенка Глины
С того дня как была получена в Риге весть о походе шведов, Борис Олелькович не знал покоя. Он верил в победу шведов, верил потому, что, кроме него, боярина Нигоцевича, некому в Новгороде собирать войско, некому подать совет ратный. Победа князя Александра над шведскими крестоносцами испугала и изумила боярина. Точно свет померк перед ним. Не верил Борис Олелькович суздальским князьям: не их волей жить Новгороду! И то, что Александр собрал новгородскую рать под своим стягом, малой силой разбил шведов, никак не вязалось в думах Бориса Олельковича с памятью о юном княжиче, было противно всему, во что верил боярин, что служило отрадой ему в изгнании. «Ох, грехи, грехи! — размышлял Олелькович. — Правду люди сказывают: «Хорошая-то весточка пешечком бредет, а худая скачет на борзом коне».