За землю Русскую
Шрифт:
Поднялся в сенцы. Рука потянулась к скобе, но… Ивашко отшатнулся.
Кто-то чужой. Расколотым билом дребезжит в избе голосишко, как паут вьется.
Весною был как-то Ивашко в бору. Жарко грело солнце, голова кружилась от пьяных лесных запахов. На лесной полянке, куда вышел он, горели червонным золотом дикие маки, меж них застыли на тоненьких, стройных стебельках лиловые звездочки первых колокольчиков. В воздухе было так тихо, что молчал даже осиновый лист. Медленный и давний гул бора — и он не нарушал тишины. Ивашко прилег на траву. Не приметил, как заснул. Долго ли пекло его
Дернул скобу. Не дверь, кажется, всю избу бросил на себя. Шагнул через порог — остановился, заградив проход.
После улицы в избе показалось темно. Голоса, которые слышал, будучи в сенцах, умолкли.
В горнице — двое. Один из них Данила. Черная борода займищанина гуще прежнего покрывает щеки; точно медвежьи лапы прижал бортник к своему лицу. С недоумением и любопытством смотрит он на Ивашку. Не признал.
— Подобру жить, Данила! — первым заговорил Ивашко. — На перепутье к тебе завернул, примешь ли?
— Подобру, так отдохни, витязь, — поднимаясь навстречу гостю, ответил лесной житель, и лицо его осветилось знакомой улыбкой. — В стороне живу, а люди моей избой не гнушаются. Садись на лавку, гостем будешь.
— Спасибо!
Затянутое сухим бычьим пузырем окошко пропускает внутрь так мало света, что все предметы в избе кажутся тусклыми, теряют свои очертания, расплываясь перед глазами. На всё на своих местах, как было в тот день, когда Ивашко покинул займище. Те же лоснящиеся от копоти стены, божница в углу; даже горка поленьев на напыльнике будто нетронутою пролежала все дни.
— Уж не Ивашко ли? — присматриваясь к гостю, спросил Данила. — Не врут ли мне очи?
— Не врут…
Не успел Ивашко произнести это, как Данила очутился рядом. Он крепко обнял молодца, потом отпустил и, не спуская с него глаз, сказал:
— Покажись-ко! Не ждал ведь тебя селюшки. Стою и гадаю: какой бы это витязь завернул на дымок?
Обрадованные встречей, Ивашко и займищанин позабыли о захожем, что сидел в красном углу. Не видели они и того, как захожий выбрался из-за стола, ужом скользнул вдоль тесовой лавки и, будто камень, сорвавшийся с ремешка пращи, толкнулся в дверь.
— Кто был в гостях у тебя? — спохватился Ивашко. — Не Семенко ли?
— Он… Семенко. Тот, что по весне забрел…
Последних слов Ивашко не слышал — он выбежал следом за попом. Недолго шел сенцами до крыльца бортник, а увидел Ивашку за воротами. Не разбирая пути, мчится он к бору, а впереди, подхватив руками полы крашенинного зипуна, шариком катится Семенко. У первых сосен, что городом окружили поляну, Семенко споткнулся. Ивашко догнал его и что-то заговорил. Семенко встал. Ссутулясь, он впереди Ивашки завихлял к займищу. Вдруг…
Не сразу понял Данила, что сталось на поляне. Видел он: обернулся Семенко, каким-то ощеренным, по-кошачьи
Семенко скрылся за деревьями. Спохватись вовремя займищанин, нагнал бы он захожего попа. Но Данила забыл о нем. Все его думы сосредоточились на одном желании — скорее помочь Ивашке. Данила подбежал к нему, окликнул:
— Ивашко! Очнись, Ивашко!
Не ответил. Глаза у Ивашки закрыты, руки раскинуты в стороны, резкое дыхание со свистом и хрипом вырывается из груди сквозь сжатые зубы.
Чем поразил Семенко молодца? Тонкая игла кончара [36] , только она могла скользнуть в сплетение кольчуги, поразить грудь витязя.
Данила снова окликнул Ивашку. Молчит. Тогда займищанин бережно поднял молодца и на руках понес его к займищу.
Глава 26
Большой полк
36
Нож с длинным и узким лезвием.
Ранним утром выступало новгородское войско. Пешие ратники во главе с воеводами Силой Тулубьевым и Васильем Спиридоновичем собрались у святой Софии; готова к походу дружина.
Дружинники конно построились на княжем дворе, когда из терема спустился Александр Ярославин. Княгиня Прасковья Брячиславовна провожала его до стремени. Она не плакала, не голосила, только ниже опустила на осунувшееся лицо белый плат. Евпраксеюшка стояла на высоком крыльце и не отрываясь смотрела, как княгиня прощается с мужем. Когда глаза мамки застилали слезы, она, будто бы невзначай, смахивала их рукавом. В сенях, позади мамки, толпятся ближние девушки. Железом и медью горят на утреннем солнце шеломы дружинников, сверкающим лесом поднялись копья. Зоркие девичьи глаза издали узнают милых сердцу.
Александр на коне. Склонясь к княгине, он говорит:
— Не печалься, Параша! Себя береги! Вернусь, не будет мне радости в том, что выплачешь свои очи.
— Возвращайся скорее! — шепчет княгиня, не выпуская из рук прохладного серебра стремени. Глаза ее и дрогнувший голос выдают, как много хочется ей сказать на прощание, но сил нет выразить словами то, чем полно сердце.
— Вернусь, — пообещал Александр. — Сильны свей, но мы на своей земле и сильнее их. Преградим путь и отбросим рать их за море.
— Береги себя! — прижав к груди стремя, еле слышно прошептала княгиня.
Александр тронул коня. За ним, по пяти в ряд, сверкая броней и наконечниками копий, следовали дружинники. За воротами — полно людей. Ремесленные и гостиные, гриди боярские, посадские жители — весь Новгород провожает войско. Александр едет шагом впереди дружины, позади его Ратмир и старшие дружинники. Парчою и золотом горит на солнце княжий стяг.
Зазвонили колокола у святой Софии и в соборах. Попы, вышедшие с хоругвями, в облачении, служат короткие напутственные молебны, кропят водою обнаженные головы воинов.