Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
— Так что же делать-то? — спросил Вологдин.
— Набраться терпения и ждать.
— Опять ждать?
— Как же иначе-то? Сами видите, что мы делом занимаемся, силы набираем, ведь добровольцы-то к нам идут ежедневно.
— А старые разбегаются, — буркнул Васильев.
Киргизов не ответил на реплику, лишь глянул на Васильева и пояснил, что сейчас весь агитотдел: Колеснев, Козлов, Аникеев — и все другие в разъезде, большое дело делают, даже и среди белых ведут работу.
Без этого нам нельзя, мы должны знать, какие воинские части семеновцев чем дышат, какие из них более с нами солидарны. Вот когда все это разведаем, нащупаем слабые места, тогда и ударим по ним, да
— Понятно. — Вологдин кулаком разгладил усы, вздохнул. — Куда нам пристроиться-то?
— Пока что в третью сотню к Косяковичу, у него тоже забузили ребята, вправьте им мозги, а потом посмотрим, куда вас определить.
— Холера его знает, — разводя руками, досадовал Вологдин, когда вышли они от Киргизова в ограду. — Послушаешь его, на карту ихнюю посмотришь, вроде бы все верно…
— Ни черта не верно, — неожиданно возразил Васильев, — агитация наша нужна, слов нет, но нападать на беляков нужно беспрерывно. Как собаки на медведя: рванул его за ляжку — и в сторону, а там другая, третья таким же манером, и до тех пор, пока он кровью не изойдет.
— Чего же ты молчал-то? Вот так бы и обсказал Киргизову.
— Послушал бы он меня, как же.
В первый день пребывания в Богдати Егор убедился, что и здесь среди партизан царит недовольство, ропот на бездействие командиров. Это недовольство усилилось, когда услышали здесь об уходе из их рядов курунзулаевцев и ононборзинцев, а вскоре стало известно, что вслед за первыми двумя ушла и 10-я сотня клинских партизан. Засобирались уходить в 9-й и 7-й сотнях, даже в самых надежных 4-й и 5-й сотнях, сплошь состоящих из рабочих и крестьян Александровского Завода, начали раздаваться голоса: «Рано вздумали восставать», «Поторопились». Масло в огонь подливали шемелинские воззвания.
На второй день из командировки с Урова вернулся Иван Козлов. Побывав в штабе, он пришел к себе на квартиру, пообедал и теперь сидел на крыльце, пил крепко подсоленный, забеленный сметаной карымский чай. День выдался не по-весеннему жаркий, Козлов вспотел, поминутно вытирал мокрое лицо полотенцем. Он устал с дороги и уже подумывал о том, чтобы пойти соснуть часика два, но в это время в ограде неожиданно появился посельщик его Тюкавкин.
— Здравствуй, Иван Николаевич, — приветствовал он Козлова, поднимаясь на крыльцо.
— Здравствуй, проходи, хвастай.
— Да хвастать-то нечем, про ононборзинцев слышал?
— Слышал, ну и что?
— Так вот и наши алекзаводцы зашебутились, вроде то же самое задумали, собрались сейчас у дядьки одного тут, полнехонька ограда. А я услыхал, что ты приехал, да и сюда. Иди, — может, ты на них подействуешь.
Козлов, не расспрашивая больше, поднялся из-за стола, пристегнув к поясу наган, коротко кинул:
— Идем.
В улице пустынно, лишь в одном месте ребятишки играют в бабки да две старухи сидят на завалинке, разговаривают, вяжут чулки и нащелкивают — жуют серу.
Тюкавкин отстал, а Козлов не успел пройти и сотни сажен, как услышал позади себя цокот копыт, стук колес по каменистому грунту; оглянувшись, посторонился, уступая проезжим дорогу. В телеге, запряженной парой лошадей, сидели четверо: рядом с кучером — грузный пожилой человек в черной рубашке и городской кепке, позади них женщина в сиреневом платье и соломенной шляпе и молодой военный в темно-зеленой гимнастерке и такой же фуражке без кокарды.
— Павел Николаевич! — изумленно-радостно
— Ванюшка. — Журавлев на ходу выпрыгнул из тарантаса и — бегом к земляку. Начались объятия, хлопанье по плечам, расспросы:
— К нам? Насовсем?
— К вам, куда же больше-то! Как тут у вас дела-делишки?
— Дела идут. Давай-ка насчет постою сначала. Ты нигде еще не определился?.. Тогда давай на мою квартиру, хозяин у меня золотой человек, комнату отведет тебе, любо. Дед, заворачивай обратно. — И тут Козлов вспомнил о спутниках земляка. — Слушай, а что это за люди с тобой, женщина вон?
— Тот, что с кучером сидит, — из Читы к нам, большевик, рабочий, товарищ Плясов Александр Васильевич, а женщина — это связная от читинских большевиков, что приезжала зимой к вам в коммуну, помнишь?
— Катерина Николаевна?
— Она самая, а теперь моя жена.
— Жена, та-ак, вот уж… не думал…
— Что ж в этом удивительного, пойдем познакомлю.
Козлов хорошо помнил ту миловидную девушку в черном полушубке и беличьей шапке, что дважды привозила к ним в Шахтаминскую коммуну директивы Читинского подпольного комитета большевиков. Но теперь, когда подошли они к телеге и Козлов рассмотрел ее по-настоящему, она показалась ему такой раскрасавицей, каких мало встречал он в своей жизни: пышнотелая, кровь с молоком, голубоглазая, с ямочками на розовых щеках, из-под короткополой соломенной шляпки выбиваются кудрявые завитки светло-русых волос. Козлова и радовало, что у его земляка такая славная жена, и в то же время где-то в глубине души зародилось неприятное чувство досады на своего командира. По простоте душевной он считал, что у таких людей, как Журавлев, все помыслы должны быть только о партии, о революции, о борьбе с ее врагами, а всякая там любовь — потом, после войны, до женихания ли тут, когда революция в опасности.
— Здравствуйте, Иван Николаевич, — приятным грудным голосом прервала она размышления Ивана, протягивая ему руку, — я вас хорошо помню, да и муж много про вас рассказывал.
Журавлев познакомил его с Плясовым, легко запрыгнул в тарантас и пригласил Козлова:
— Садись, Ваня, показывай, куда ехать.
Козлов вспомнил о собрании, но решил не говорить о нем Журавлеву: «Что мы, сами не справимся с какими-то паникерами!»
— Езжай прямо.
А в это время собрание перекипало в жарких спорах. Людей набралось до трехсот человек — обе алек-заводские сотни, 4-я и 5-я. Все сбились кучей посреди просторной, обнесенной высоким забором ограды. Потные, с раскрасневшимися лицами, одни спорили, доказывая друг другу, что надо последовать примеру ононборзинцев; другие им так же рьяно возражали, корили за отступничество. Среди последних были Егор со своими друзьями, и еще десятка два алек-заводских большевиков, а также командиры Косякович и Сорокин, на левых рукавах которых алели повязки с нашитыми на них белыми буквами «Командир такой-то сотни». Сорокин до того охрип от споров, что и говорить не мог; багровый от возмущения, ухватил он за рукав бородатого партизана.
— Ты-то куда… твою мать! — хрипел Сорокин, задыхаясь от злости. — Забыл, как за восстание-то ратовал, за большевиков?
— Отцепись! — отмахивался бородач. — Я и теперь за большевиков, а тут разве это по-большевицки делают? Не видишь, што измена кругом?
— Врешь, гад!
Шум, гам, матерная брань висит в воздухе. И тут в ограду бомбой влетел запыхавшийся Тюкавкин.
— Товарищи, тихо! Да тише вы, черти не нашего бога, кончайте базар! — кричал он, размахивая сорванной с головы шапкой. — Журавлев к нам прибыл, слышите? Журавлев Павел Николаевич!