Заботы Элли Рэйт
Шрифт:
Больше всего мальчишку почему-то раздражало то, что я требовала хотя бы полоскать рот. Он не понимал, с чем это связано, и злился, но пока что подчинялся. Затем он занимался растопкой печи и шел доить козу, а я торопливо готовила завтрак.
Пока я промывала крупу, что с его точки зрения было глупостью и баловством, разогревала вчерашние остатки еды, он успевал вернуться. Ворча, снимал на пороге грязные кожаные калоши: я запрещала входить в них в дом и ставил на стол кувшин с молоком.
Чистку козьей сараюшки я взяла на себя: все же он был еще ребенком, и такая нагрузка была ему не
Если нам удавалось выловить момент и посадить Джейд на горшок, это значило, что с утра у меня будет меньше стирки. К сожалению, такое случалось не всегда. Чтобы не менять каждый раз сено в тюфячке, я подкладывала под простынку малышке сложенные во много раз отстиранные тряпки. Использованные не хранила дома, а сразу выносила на улицу. Как бы это ни было тяжело, но примерно раз в два дня мне приходилось снова наполнять водой ненавистный котел и кипятить предварительно застиранные тряпки, а потом еще и полоскать в ледяной воде.
И вот вроде бы Ирвин радовался, что сейчас спит на чистом и в доме почти не воняет, но регулярный и совсем не маленький расход на этот костер заставлял мальчишку нервничать и бурчать.
– - Одно сплошное расточительство! Кинула бы на улицу, оно бы проветрилось и высохло. Все так делают, одна ты чушь придумываешь.
Вместо слова «чушь» он употреблял гораздо более непристойное выражение. Вообще, мне приходилось постоянно одергивать его. Мат для Ирвина был всего лишь обычными словами, и он искренне не понимал, почему я запрещаю ему говорить «как все». Это стало еще одним поводом для конфликтов.
Потихоньку я продолжала разбирать тряпье и, наконец, добралась до сундука, который стоял под моим топчаном и содержал, по словам Ирвина, мое приданое. Слава всем святым, стирать лежащие там вещи не пришлось: они были чистыми. Именно поэтому сундук и выпал из зоны моего внимания на достаточно долгое время. Но как только я перестирала всю одежду, и хлопот стало меньше, у меня дошли руки и до этих богатств.
Ничего особо интересного сундук не содержал: на дно его были выложены две перьевые подушки, сверху стопочками лежали две тяжелые суконные юбки длиной чуть выше щиколотки, еще две из ткани полегче, летние, окрашенные в темно-синий цвет, четыре простые белые блузы из грубого полотна и одна льняная, с кружевными вставками. Две пары толстых вязаных чулок и какие-то странные ремешки. Я так поняла, что подвязки, на которые и цепляли чулки. Из белья нашлись только балахонистые сорочки без рукавов, но никаких бюстгальтеров-трусов и в помине не было. Кроме одежды, в сундуке оказались еще и неуклюжие сапоги, три платка, один типа нарядный, окрашенный в цвет клюквы, три полотенца с вышивкой. И целых две простыни, абсолютно новых, без единой латки. В уголке два бруска мыла, завернутых в тряпицу.
Все это добро я вытряхнула на лавки и табуретки, чтобы определить, что может пригодиться. Юбка, которую я носила сейчас, количеством зашитых и заштопанных мест больше напоминала лохмотья. Поэтому я без зазрения совести развернула одну из суконных. И на пол шлепнулся небольшой узелок. Ирвин, пристально наблюдавший за разбором приданого, присвистнул:
– - Ого! Глянь-ка, чего здесь есть!
В узелке лежали местные
– - Что можно купить на эти деньги?
– - Да все, что только пожелаешь! – он робко протянул руку, глядя на меня, и, предварительно дождавшись моего кивка, взял со стола серебрушку, внимательно рассматривая ее.
– - Вот на эту монету что можно купить?
Он несколько боязливо вернул серебрушку на место и восторженно сообщил:
– - Целую козу можно!
Покупать козу мне пока было без надобности, а вот докупить продуктов я бы не отказалась. К сожалению, хотя Ирвин и знал, сколько стоит картошка, а сколько нужно отдать за крупу, но мерки, которые он называл, были мне совершенно не понятны. Например, за восемь медных лир можно было купить полчетверти картофеля. Я так и не добилась толку, сколько это: четверть. Крупу и муку мерили какими-то непонятными лотами и пунтами. Я только смогла узнать, что лот – это много, а пунт – мало.
Ирвина многое смущало в моем способе ведения хозяйства. Иногда, видя, сколько я работаю, он своеобразно жалел меня:
– - Ить и не лень тебе воду-то таскать днями? На кой каждый раз посуду намывать? Мамка завсегда мокрой тряпкой протирала и другой раз еду накладывала. Зато и воды столько ей таскать не надобно было. А ты все тягаешь и тягаешь. Так и надорвешься раньше времени.
Я как раз присела отдохнуть на минуту, притащив очередной раз воду от колодца. И с неким даже раздражением спросила:
– - Ирвин, ну что ты все время бурчишь? Неужели я хозяйство хуже матери веду?
Мальчишка аж вскочил с пола, где он сидел рядом с Джейд, присматривая за девочкой.
– - Конечно, хужее! Мамка у нас… -- он даже не сразу нашел нужные слова, но, собравшись с духом, выговорил: – Аканомная была! А ты расточительница! Только и смотришь, куда бы еще чего потратить! А как все закончится, – он широким жестом обвел убогую обстановку и «добил» меня вопросом: -- Мы где другое возьмем? Или все вместе голодовать будем?
Я ткнулась лицом в сложенные на столе руки и заревела от отчаяния. Сказывалась и усталость от тяжелой физической работы, и жалость к этому мальчишке: «А ведь он это «голодовать» не просто так вспомнил! Видать, приходилось ему… А я действительно не понимаю, как же дальше-то жить будем?».
Впрочем, рыдать долго мне не пришлось. Дверь без стука отворилась, и в дом вошел пожилой мужчина. Невысокий, пузатый, с клокастой неровной бороденкой. Внимательно оглядев меня и топчущегося рядом Ирвина, хриплым голосом вопросил:
– - Ты, девка, кадысь в город-то к законнику собираешься? А то, гляди, найдутся мудрые люди, уплывет твое наследствие. Тугумент надобно выправить, чтобы все по-настоящему стало! – он значительно поднял к потолку кривоватый грязный палец.
Заметил, что я торопливо вытираю слезы, и почти добродушно добавил:
– - Не рыдай, девка. Чай, ты скоро родней мне станешь, уж я тебя без помощев не оставлю.
По-хозяйски осмотрел жилье, прямо в грязных сапогах прошел в комнату, оставляя на полу мокрые следы, и заявил: