Забытое время
Шрифт:
– Слушайте, – сказала она как можно ровнее. – Вы когда-нибудь видели у него хоть один синяк? Хоть какое-то доказательство насилия? Он же доволен жизнью. – И это правда, подумала она. Он весь сиял радостью – невозможно не почувствовать. – Поговорите с его воспитателями…
– Я говорила. – Мисс Уиттакер вздохнула, помассировала виски. – Поверьте мне, я к таким вещам отношусь очень серьезно. Поработав в этой системе…
– Ноа чудной, – перебила ее Джейни. – Он фантазер. – Она снова глянула в окно. Ворона нахохлилась, склонила голову набок. Джейни повернулась к своей противнице. – Он врет.
Мисс Уиттакер
– Врет?
– Сочиняет. В основном по мелочи. Например, в детском зоопарке как-то раз сказал: «У дедушки Джо была свинья, помнишь? Очень громко хрюкала». Но у него нет дедушки, не говоря уж о свинье. Или в детском саду – одна воспитательница говорила, что он всем рассказал, как летом ездил в дом на озеро и как ему там понравилось. Как он прыгал с плота в воду. Она еще радовалась, что он выступил на групповом занятии.
– И?
– Видите ли, никакого дома на озере нет. А что касается плавания… Я не могу его заставить даже руки помыть. – Джейни усмехнулась – сухой смешок эхом отдался в кабинете. – А вечером, засыпая, он говорит, что хочет домой, и спрашивает, когда придет его другая мать. В таком вот духе.
Мисс Уиттакер смотрела на нее не отрываясь:
– И давно он говорит такие вещи?
Джейни поразмыслила. Вспомнила жалобное нытье двухлетнего Ноа: «Я хочу домой». Порой она смеялась: «Да ты и так дома, глупыш». А еще раньше, совсем крохой, он одно время (теперь этот период размыт, но тогда мука была остра) плакал часами, кричал: «Мама! Мама!» – и извивался у нее на руках.
– Не знаю. Не первый день. Я думала, у многих детей есть воображаемые друзья.
Директриса смотрела на Джейни задумчиво, как на ребенка, наделавшего ошибок в простейшей задачке по арифметике.
– Это не просто воображение, – сказала директриса, и ее слова зазвенели у Джейни в ушах, отдаваясь на задворках сознания, которое, сообразила она вдруг, уже давным-давно их поджидало.
Боевой задор угасал.
– Что вы хотите сказать? – спросила Джейни.
Их взгляды скрестились. Глаза у мисс Уиттакер смягчились, блестели грустью, а против грусти у Джейни не было оружия.
– Я думаю, надо отвести Ноа к психологу.
Джейни глянула в окно, будто надеялась, что у вороны другое мнение, но ворона улетела.
– Отведу не откладывая, – сказала она.
– Хорошо. У меня есть список кандидатур – сможете выбрать. Пришлю вам сегодня.
– Спасибо. – Джейни через силу улыбнулась. – Ноа у вас очень нравится.
– Ну да. Что ж. – Мисс Уиттакер потерла глаза. Похоже, совсем вымоталась; каждый серебристый волосок – свидетель надзора за чужими детьми. – Мы все будем ждать его возвращения.
– Возвращения?
– После того как он походит к терапевту. Мы свяжемся с вами в мае, обсудим, как идут дела. Договорились?
– Договорились, – прошептала Джейни и ринулась к двери, пока директриса не сказала еще что-нибудь невыносимое.
Снаружи она плюхнулась на скамейку среди завалов сапожек и пальтишек. Итак, в детскую опеку звонить не будут; эту катастрофу удалось предотвратить. Мозг затопила чернота облегчения. А на самом краешке этой черноты беглой искрой, уже дымясь, мерцала (и отнюдь не первый день) тревога: что такое с Ноа?
Глава шестая
В пятьдесят восемь лет Равеля поразила афазия, поставившая крест на его дальнейшем творчестве. Что необычайнее всего, Равель сохранил способность к музыкальному мышлению, но был не в состоянии выражать свои идеи как на бумаге, так и через исполнение. Объяснение диссоциации между способностями Равеля сочинять и создавать кроется в межполушарной латерализации вербального (лингвистического) и музыкального мышления…
– Джерр!
Андерсон надвинул тарелку с нетронутым обедом поверх статьи, которую пытался прочесть, и поднял глаза. Дородный мужик с эспаньолкой, островом плававшей посреди подбородка, стоял перед ним с подносом и смотрел вопросительно. Дело плохо и хуже быть не может.
Андерсон понимал, что явиться в университетскую столовую – пожалуй, неудачная идея, но надеялся, что ему пойдут на пользу долгая прогулка до знакомого корпуса, товарищеская болтовня вокруг. Теперь же он кивнул и вгрызся в яблоко. Яблоко оказалось холодное и мучнистое.
– Ты здесь! – вскричал мужик. – А я как раз на днях говорил Хелстрику, что ты совершенно точно уехал в Мумбай или в Коломбо. – Он взмахнул холеной рукой. – Ну или еще куда.
– Не-а. Никуда не делся.
Андерсон вгляделся в коллегу и весь покрылся потом. Он знал этого человека не одно десятилетие, но не мог вспомнить имени.
Звезда мужика всходила, когда они с Андерсоном были еще ординаторами; они дружили и соперничали, их всегда поминали вместе. Последние двадцать лет работали в одном учреждении и по-прежнему удивлялись, что судьба и интересы так далеко их развели. Сейчас мужик – завкафедрой на медицинском факультете, а Андерсон… Андерсон…
Андерсон заставил себя подвинуться, пустил безымянного мужика сесть рядом. Надо же, сколько сгущенной энергии гнездится в некоторых телах. Ноздри ему защекотал пар от тарелки. Как бы не стошнило. А то это быстренько закруглит трапезу.
– И где ты нынче обретаешься? Который месяц тебя не видел! Слыхал последние новости?
Над ответом Андерсон поразмыслил очень тщательно.
– Сомневаюсь.
– Говорят, Минковица номинируют на… ну, сам понимаешь. Слово на «Н».
– Слово на «Н»? – озадачился Андерсон.
Мужик перешел на шепот:
– На Нобеля. Просто слухи, сам понимаешь, но… – И мужик пожал плечами.
– Вот оно что.
– Его последние работы – прямо бомба. Меняют наше понимание мозга, без дураков. Мы все очень гордимся.
– Вот оно что, – повторил Андерсон.
Мужик покосился на него, и Андерсон прочел его мысли: ты бы мог быть с нами, ты бы мог что-то совершить, если б так необъяснимо не вильнул в сторону. Ты бы мог изменить чью-то жизнь.
Ну да; и так думали они все. И так они думали всегда, но прежде Андерсона это не угнетало – ему было некогда. Он оглядел коллег, что трепались и жевали, звякая приборами. В основном врачи; осторожные люди, ничего не замечают. Даже вилками в запеченный зити тычут с самодовольным высокомерием. Кое-кого тут Андерсон знает сто лет и всегда считал своими – этих чужаков, чьи имена забыл, кто руки ему не подаст.