Забытый - Москва
Шрифт:
– Дай Бог, Юли, дай Бог! Но как же с Вельяминовыми? Очень не хотелось бы мне с ними идти вразнос. Нельзя ли все-таки как-то?..
– С Василь Василичем и Иваном нельзя. Они успокоятся только тогда, когда совсем удалят тебя от князя, когда ты окажешься где-нибудь в глуши, на десятых ролях. Если это не получится, тебя попытаются просто убить. Как Босоволкова Алексей Петровича.
– Но ведь это риск какой. В случае неудачи они теряют все! Ведь тогда, с Алексей Петровичем они ж еле выкрутились. Разве это разумно?
– Не так уж и неразумно. Они считают, что если тебя не сомнут, то все равно все потеряют. Так что им выбирать
– Если так думают все Вельяминовы, шансов у нас с тобой мало.
– В том-то и дело, что не все! Тимофею Василичу, например, зачем такие крайности? Он большущий воевода, окольничий, сколько власти в руках. А не выгорит у них тебя ссадить - слетит вместе с братом. А за что? И второй сын Василь Василича, Микула. Ему старший брат совсем не в радость: Ивану за место тысяцкого биться, Микуле же тысяцким не быть никогда. Так какой ему резон за другого голову подставлять? И потом: парень-то уж очень хорош: умница, красавец, а уж скромник...
– И этот, что ли, к тебе клинья бьет?!
– Нет, этот только смотрит. Глянет - и покраснеет!
– Ох, Юли, с тобой разговаривать стало невозможно.
– Да я-то тут при чем? А уж тебе что не нравится, и вовсе непо... Митя! Да ты не ревнуешь ли?!
– Юли смотрит весело-удивленно.
– Так не посторонний ведь.
– Ты - меня?! Такую-сякую?! И все еще ревнуешь?!
– она бросается ему на шею, целует в нос, щеки, глаза.
– Родной ты мой! Милый мой! Хочешь, я в лесу спрячусь, одна буду жить, ни на кого смотреть не стану, только тебя дожидаться, только о тебе думать! Хочешь?! Я там состарюсь, согнусь, сморщусь, поседею, зубов не останется, - Юли корчит рожи, показывая, - ты приедешь, а тебе навстречу Баба-Яга с клюкой: Ждраштвуй, шокол мой яшный, жаходи, я тя обойму, рашчалую! Ах-хо-ха!!!
– она хватает его за шею и валит на себя, оба хохочут, возятся, распаляя себя, и он снова оказывается на ней и в ней, и снова заверчивается их адская карусель, и еще с полчаса они не разговаривают, лишь стонут и вздыхают, но теперь весело, легко... Наконец Дмитрий увядает, а Юли успокаивается, грустнеет.
– Пора тебе, Мить.
– Наверное.
– Теперь опять на полгода?
– Нет, перед отъездом обязательно еще раз! Здесь! Мне здесь понравилось.
– Перед каким отъездом? Куда? В Серпухов?
– Да. Рассиживаться не выходит.
– А что теперь?
– Князь озадачил - Ржеву у литвин отобрать.
– Та-ак. Опять, значит, драка?
– Ну а куда ж от нее.
– Мить, ты только себя береги. Теперь ведь тебе в самую кашу лезть не обязательно?
– Да, Юли, не волнуйся. И потом, Ржева, это так, пустяк. Разве что для воспитания молодого князь-Владимира пригодится, тут уж мы с монахом постараемся. Меня Вельяминовы гораздо больше заботят. Больше всех.
– Ну-так думай, голова. На мой взгляд, самое разумное сейчас: Тимофея Василича, других братьев - Федора, Юрия, а пуще всего Микулу, отодвинуть от Василь Василича. Озадачить их большими делами и под руку непосредственно Князеву подвести. Чтобы они почувствовали самостоятельность, что сами многого могут добиться, без своего главы. А то что ж, они сейчас вместе, в одной упряжке, за семью свою горой. Как у всех москвичей принято.
– Родись ты мужиком, цены б тебе не было в щекотливых делах.
– Мне и так цены нет. И не только в щекотливых.
– Верно! А ведь много ты, поди, у Кориата подсмотрела? А?
– Подсмотрела,
– Я о том и говорю, а ты обижаться.
– Я не обижаться, я грустить. Опять одна, опять к Ивану этому... Бр-р-р!
– Через неделю здесь!
– Хорошо. Поди, пока я себя в порядок приведу, кобылке моей сбрую поправь.
– Думаешь, сбилась?
– Не думаю, знаю. Кобылка у меня - сучка, потаскуха. Вся в хозяйку. Ни одного жеребца не пропустит. Так что ты, может, пока и нет, а вот Карий твой нынче точно папочкой стал.
* * *
Люба не позволяла себе думать о связи мужа и Юли. А так как думы эти все время вились около, теперь она очень переживала. Не столько о том, что там произошло или нет, а о том, чтобы не подать виду, когда он вернется, не оскорбить подозрением. Но увидев его лицо, забыла обо всем, бросилась навстречу:
– Что, Мить, плохо?!
– Ну-ну, не очень уж. А что, у меня на морде написано?
– Да. Что там? Вельяминовы?
– Ну а кто ж... Ты мне, Ань, вот что...
– и умолк.
Люба ждала долго, не выдержала:
– Да что?!
– Ты мне все, что знаешь о Тимофее Василиче, братьях его младших и этом, втором сыне Василь Василича...
– Кольке, что ль?
– Да-да. Да не волнуйся ты так. Страшного нет ничего, а вот вникнуть, разобраться мне срочно надо. И тебя озадачить: какую линию здесь провести. Ведь мне уезжать через неделю. Опять все на твои плечи.
– Ох, да уж я привыкла, - Люба вздохнула облегченно, почти радостно, все ее дурные мысли Дмитрий смахнул одним своим видом: не мог же он с таким лицом, за такими-то заботами, да еще и с глупостями к женщине приставать!
* * *
Через неделю Бобер, получив обширные полномочия распоряжаться серпуховскими, можайскими и звенигородскими войсками на предмет освобождения Ржевы, со всей еще не очухавшейся от восторженной московской встречи Корноуховой братией отбыл в Серпухов. Неделя эта показалась ему по времени кратким мигом, а по количеству дел - вечностью.
Люба напичкала его информацией о московской жизни, Ефим нагромоздил гору хозяйственных проблем, требующих незамедлительного решения. Он имел две длительных беседы с глазу на глаз с Великим князем, где затронул вопрос о месте для Микулы Вельяминова, и одну, тоже долгую, часа два, с митрополитом. Встретился с Тимофеем Василичем, познакомился с Микулой, который и на него произвел прекрасное впечатление, поговорил с самим Василь Василичем, очень вежливо, уважительно, всячески подчеркивая, что вполне понимает его значение и положение на Москве. Речь же шла о том, чтобы подбросить в Серпухов к Рождеству снаряжение дня собирающегося на Ржеву отряда.
Перед самым отъездом он еще раз увиделся с Юли, которая так измочалила его перед разлукой, что, прощаясь с ней, подумал (в первый раз!): пожалуй, да, будь она его женой, даже нет, а встречайся почаще, то давно бы замучила и надоела. И впервые понял отца.
Ранним утром, в холодной тьме, когда караван тронулся к Тайницким воротам, а женщины всплакнули и махнули вслед платочками, рванул гривы коней и полы кафтанов лютый с морозом ветер, громко заскрипели под копытами замерзшая грязь и сыпанувшая с вечера белая крупа. Осень кончилась. А на северо-западе вытянула узкий длинный хвост неярко, но отчетливо светящаяся странная звезда, суля глядящим на нее людям неведомые, но совершенно неотвратимые беды.