Зачарованное озеро

Бушков Александр Александрович

Церковный двор, разумеется, не огорожен, вокруг церквей заборов не бывает (говорил же святой Берамо: «Пастырь не должен отгораживаться от паствы изгородью»). На церковном дворе имелся только один взрослый, коего, впрочем, к обычным взрослым не отнесешь. Дергунчик⁶ Ягуф сидел на корточках у рухнувшего шпиля, поглаживая оплавившееся, утратившее позолоту навершие, и его лицо (та невеликая часть лица, что свободна от буйно разросшейся бородищи), как обычно, что бы ни происходило вокруг, оставалось лишенным мыслей и чувств, как у младенчика. Ягуф был здесь — ив каком-то другом мире, неизвестном и непостижимом; даже есть ли он, другой мир, — совершенная загадка...

Ягуф прижился здесь еще в те времена,

когда родители Тарика только начинали дружить, совсем юные. Дергунчиков в столице было немного, меньше дюжины, — их вообще было немного, не в каждом городке, да еще по дорогам и деревням ходили бродячие (Тарик их видел и на Королевских Шляхах, и в одной деревне). С незапамятных времен считалось, что они угодны Создателю, временами даже говорящему их устами. Тарик ни с кем это, разумеется, не обсуждал, но про себя удивлялся этой всеобщей уверенности — все как один скорбные умом, дергунчики никогда не говорили длинных и внятных пастырских поучений, все их речи были короткими, путаными и бессвязными, так что не всегда и удавалось проникнуть в смысл. Но так уж исстари повелось, следовало это принимать как есть. В одном-единственном случае дергунчиков безжалостно карали: если они (сам Тарик никогда с таким не сталкивался) начинали прорицать грядущее и для держав, и для каких-то начинаний, и для людей. Известно же, что грядущее ведомо одному Создателю, — вот и получается, что человек, взявшись его объявлять, грешит несказанно. Еще во времена сурового короля Магомбера изобличенных прорицателей, гадальщиков и ворожей жгли на кострах. Нравы с тех пор смягчились, но в ходу остались плети на площадях, а после наказания виновники куда-то исчезали — говорят, их отправляли на самые глухие окраины королевства. И все равно упорно ходили слухи, что до сих пор там и сям сидят, затаившись, ворожеи на грядущее, к которым не так-то просто найти дорогу, — и тот, кто будет уличен в хождении к ним, сам получит плетей...

Недоросли так и таращились завороженно на разбитый купол. Тарик их понимал — сам впервые в жизни видел, как молния ударила в церковь. И, в отличие от всех остальных, был уже убежден, что обычным слепым буйством стихий тут и не пахнет...

Забрякало железо — это Ягуф вскочил на босые ноги и направился прямиком к немногочисленным зевакам. Выглядел он как все дергунчики: драный балахон, потерявший цвет, во все времена года босиком, худющий неимоверно (никто его в черном теле не держал, но клевал он как воробейчик), спутанные волосья чуть ли не до поясницы, косматая бородища почти до колен. С корявого кожаного ошейника свисают цепи ниже колен, чуть ли не дюжина — это уж сами дергунчики старались, раздобывая где придется: главным образом у ковалей и железных дел мастеров, а то и от дворовых собак — хозяева в этих случаях смотрели сквозь пальцы, благо происходило такое очень нечасто.

Цепи были разной толщины, от тоненьких до чуть ли не якорных, звона и бряцанья производили изрядно. Все остались на месте, знали, что бояться нечего — дергунчики мирные, как ягнята, особенно с детьми: сроду ни на кого не крикнули, ничем не обидели, даже делают иногда Недорослям лодочки из коры, дудочки, куколок, разнимают драки.

Ягуф подошел вплотную, обдавая густым неописуемым запахом (мытьем они пренебрегают совершенно, разве что под ливень попадут — и не укрываются от него, полагая дождь и снег волей Создателя), и вдруг, протянув худющую костлявую руку, ухватил

Тарика за плечо узловатыми пальцами. Хватка слабая — сколько там в руке-хворостине силы, — но Тарик не высвободился, остолбенев от изумления: впервые на его памяти дергунчик вот так кого-то коснулся.

Ягуф наклонился, приблизив лицо, и они с Тариком смотрели друг другу в глаза. Странные чувства охватили Тарика, неописуемые словами. Большие, слезящиеся сине-прозрачные глаза дергунчика выглядели пустыми и бессмысленными, как у младенчика, но в них стояло еще что-то

непонятное, загадочное, необъяснимое, чего у младенчиков не бывает, да и у взрослых Тарик никогда подобного не видел, и у самого Ягуфа прежде — тоже. И не понять, то ли страх вызывали эти глаза, то ли нечто насквозь непонятное, но тревожащее...

— Остановить надо, — внятно выговорил Ягуф. — Остановить бабку, остановить всю шайку... Кладбище... Тени врастопыр... Его-его-его...

Тарик невольно вздрогнул и неожиданно для себя самого спросил громко:

— А как?

Вот теперь глаза дергунчика стали только пустыми. Непонятное, светившее прежде, как золотая монета со дна ручейка, пропало напрочь, куда-то ушло. Бледные губы задергались, в бороду поползла слюна. Выпустив плечо Тарика, Ягуф, корчась, затянул:

— Его-его-его, балай-талалай... Ехала габара мимо лошадей, а из-под собаки ворота залаяли... Бугу-бугу, нескладушки на лугу... Бес колесом, а чаманачка при нем, и лупи его серебром...

Услышав про серебро, Тарик насторожился, но дергунчик лепетал уже нечто бессвязное. Тарик давно и прекрасно знал: когда на дергунчика такое вот накатывает, говорить с ним бесполезно — и тебя не услышит, и толкового не ответит...

Брякая цепями, Ягуф отвернулся и направился обратно на церковный двор. Тарик оторопело смотрел ему вслед.

— Чего это он, Тарик? — недоуменно спросил ближе всех стоявший Недоросль. — Руками хватается... Отроду не хватался. А кого это надо остановить? Кладбище какое-то приплел, тени какие-то...

— А я знаю? — ответил Тарик почти грубо. — На то он и дер-гунчик, чтобы бессмыслицу нести...

И ведь был тут смысл, если подумать! Но не с этими сопляками о таком разговаривать...

И Тарик быстрым шагом пошел с улицы Серебряного Волка — словно бы ставшей с этого солнечного утра чужой, опасной, непонятной...

Глава 2

И ГРОМ ФАНФАР,

И БЛАГОЛЕПНАЯ ТИШИНА...

Смело можно сказать, что к затейливой чугунной ограде стоявшего среди дюжины раскидистых лип особняка Стайвена Канга Тарик подошел во всеоружии — или, пользуясь военными словечками, разведку провел самую тщательную. И Балле, и другие студиозусы, и худог Гаспер не так давно рассказали ему о Канге достаточно, а знание, как написал кто-то из старых книжников, коего часто упоминал Байли, может в иных случаях оказаться оружием посильнее и надежнее шпаги...

Когда Канг купил этот дом у вдовы обедневшего барона и принялся обустраиваться по своему вкусу, он возжелал украсить ограду чугунными летучими мышами, про которых немало написал в своих книжках. Однако, едва заслышав об этом, воспротивился бискуп⁷столицы — летучие мыши не были символом черного, но очень уж часто выступали прислужниками и посланцами нечистой силы, а то и самого Врага Человеческого. А заодно не на шутку разгневался, узнав, что Канг собирается поставить возле ворот статуи болотных упырей, тоже частых своих персонажей. Изворотливый Канг малость погрустил, но нашел выход: у ворот встали на страже статуи

лесной феи Адаланты, которую представляют в образе тигрицы с головой красивой девушки. Тут уж возражений от бискупа не последовало: считается, что феи стоят на равном удалении и от зла, и от добра. Редко, но делают людям добро, а вот с нечистой силой не водятся...

В точности как крыло Птицы Инотали, голова лесной феи прямо-таки сверкала, отполированная превеликим множеством касаний. Среди почитательниц Канга кружили разнообразные поверья: якобы, если погладить по голове Адаланту, обретешь умение изящной словесности, или будешь навсегда избавлен от происков нечистой силы, или разбогатеешь, или... Да множество поверий ходило — к чему Балле и остальные относились насмешливо...