Заговор генералов
Шрифт:
Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера:
— С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль… — он показал трубкой на повязку. — Подлечитесь — и снова на фронт?
— Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание.
— На Государственное совещание? — встрепенулся Павел Николаевич. И снова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя.
— Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду… А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше?
— Зачем?
— Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы… Но мы, общественные деятели,
— Благодарю… Большая для меня честь… Однако… Антон понял: вот оно! Как в детской игре: «холодно, холодно…» и вдруг сразу — «горячо!». Но не следует выказывать явную радость.
— Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?..
Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: «И восстанья иного пламенеющий день недалек…»
На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня.
— Ну что ж, по-моему, первая твоя разведка боем прошла оч-чень удачно. Нового для нас не чересчур много, не возносись, однако предложение Милюкова заблаговременно отправиться в Москву… Вот это стоит хорошенько обмозговать. Вчера Центральный Комитет обсуждал наше отношение к московскому совещанию. Сегодня вечером разговор будет продолжен…
Зазвонил телефон. Василий снял трубку. Отдал какие-то распоряжения. Вернулся к прерванному разговору:
— А как держался Милюков? Эдаким тургеневским барином?.. Я его хорошо знаю: Павел Николаевич читал нам в университете лекции по истории. Интересные были лекции. Эрудит!
Продекламировал:
Роскошь, бархат и портьеры, Много серебра, Снимки Ниццы и Ривьеры, Бронзовые бра… Русских классиков творенья, Теплый кабинет… Тут не может быть сомненья, Ясно: вот кадет!— Точно! — рассмеялся Антон, вспомнив столик под торшером.
— Это я еще в шестом году в каком-то сатирическом журнальчике вычитал, запомнилось, — отозвался Василий. И тут же с шутливого тона перешел на серьезный: — Да, кадеты трусливы именно потому, что привыкли к «теплым кабинетам», «бархату и портьерам», привыкли загребать жар чужими руками. Но тем они и опасны! Они стоят за спиной всех заговоров против революции. Это оч-чень хорошо, что ты приглянулся их атаману.
Снова телефон оторвал Василия от разговора. Но нить его не прервалась.
— Сейчас, кажется, взялись за Корнилова, — продолжил он, повесив трубку. — «Народный герой!» Как каждый узколобый вояка, сам Корнилов стремится к одному — к высшей должности, к безграничной власти, чтобы без всяких помех посылать солдат на смерть. Имел счастье видеть сего «героя». По его приказу на Юго-Западном было расстреляно сто сорок человек.
— И я лично знаком с верховным, — вставил Антон. Рассказал, при каких неожиданных обстоятельствах
— Так этот твой Петр Кастрюлин по шее генералу навернул? расхохотался Василий. — Ну, попался бы он теперь главковерху на глаза!
— Тогда, в шестнадцатом, мой Петр навернул ему как австрийскому лазутчику, а теперь еще не так навернет как наемнику Временного! — сказал Путко. — Теперь мой Петр — твердокаменный большевик!
— Да, предполагаю, что скоро придется повторить опыт, — задумчиво проговорил Василий. — Гляди-ка! И эту ночь прокуролесили!
И вправду: за окнами снова розово дымился рассвет.
— Ну вот что, друг-лазутчик, отправляйся-ка ты отдыхать. Даю тебе увольнительную на целые сутки. А завтра в восемь утра быть здесь — как штык! Я переговорю с товарищами, и мы все решим. Будь здоров!
На Полюстровском, как и вчера, его покорно ждала Наденька. По деревенскому обычаю подала на завтрак борщ. Настоящий украинский, ароматом заполнивший всю горницу.
— Язык проглотишь! — набросился Антон. — Да ты, Наденька, не только сестра милосердная, а еще и повариха, сватья баба Бабариха!
— Какая еще Бабариха? — со вздохом отозвалась она.
Вслед за обращением совета «Союза казачьих войск» поступила в Зимний дворец резолюция Главного комитета «Союза офицеров армии и флота». В резолюции говорилось, что сей союз «в тяжелую годину бедствий все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова». Послание офицеров заключала недвусмысленная фраза: «Мы не допускаем возможности вмешательства в его действия каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его в законных требованиях».
И тут же на стол министра-председателя лег бланк третьей телеграммы: «Конференция Союза Георгиевских Кавалеров единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции Совета казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и Генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских Кавалеров незамедлительно отдаст боевой клич всем кавалерам о выступлении совместно с казачеством».
Керенский оторопело разглядывал бланки. Чем вызван столь мощный залп грозных предупреждений? Властью министра-председателя — своей властью! — он мог сместить главковерха, но пока не помышлял об этом. Единственная его забота — обуздать норов Корнилова и заставить генерала беспрекословно выполнять предначертания правительства в армии. У Керенского нет лучшего исполнителя задуманной и пестуемой акции. Откуда же такой ажиотаж?.. Он пригласил во дворец Савинкова:
— Борис Викторович, что сие может значить?
— Я уже получил копии, — отозвался управляющий военным министерством. — Возмущен до глубины души. Связался по прямому проводу с комиссарверхом. Филоненко тоже не в курсе дела.
— Но подобного рода идеи и готовые фразы не летают сами по себе в воздухе! — раздраженно возразил Керенский. — Тут чувствуется одна рука. И весьма многоопытная.
— Совершенно согласен, — поднял на премьера глаза Савинков. — Я уже говорил вам, что при Ставке отираются некие темные личности. Я отдал распоряжение начальнику контрразведки установить, кто они и с кем связаны. В зависимости от результатов расследования мною будут приняты окончательные меры.