Заговор генералов

Понизовский Владимир Миронович

— Всё братаются? — И тут же откомментировал: — Наполеон говорил, что существуют два способа усмирить взбунтовавшуюся армию. Первый — распустить ее всю, до последнего солдата; второй — омыть ее кровью виновных. Третьего способа нет.

— Я уже приказал: стрелять!

— Правильно: сердоболие к отдельным преступникам — жестокость по отношению ко всей армии, — одобрил Завойко. — Но так можно перебить все свои полки, потому что солдаты воевать не хотят.

— Хм… — насупился Корнилов. — А вы что предлагаете?

— Как и Наполеон, тоже два способа. Первый — придумать такой лозунг, который задевал бы за сердце даже самого темного солдата.

Скажем… — он почмокал сочными губами. — «Через горы трупов русских героев ты протягиваешь братскую руку убийце-врагу!» А?

— Воюют не словами.

— Имеется и второй способ. Более радикальный. Скажите, ваше высокопревосходительство, июльское отступление было нам во вред или на пользу?

— Что значит: «на пользу»? — с подозрением посмотрел на ординарца Корнилов. — Армия потеряла больше ста пятидесяти тысяч штыков! Отдала противнику обширные территории и огромные трофеи!

— Зато вы, Лавр Георгиевич, стали главковерхом, на фронте введена смертная казнь, а главное — мы разделались с большевиками. Нет, я считаю, что наше июльское поражение следует рассматривать как благодеяние для России. Оно прозвучало набатом к объединению всей страны.

— Н-не понимаю, — Корнилов пригнул голову, будто собираясь боднуть своего собеседника. — Не понимаю.

— Когда и где ожидается ближайшее наступление неприятеля?

— Возможно, в Румынии. Скорей, здесь, под Ригой.

— Оно-то и может стать вторым и решающим сигналом. Но к этому разговору, ваше высокопревосходительство, мы еще вернемся.

Завойко старательно щеткой стряхнул пылинки с сукна стола.

Глава седьмая

9 августа

1

И снова на Спиридоновке говорили-говорили. Похоже было, что каждый из трехсот господ, собравшихся в особняке Рябушинского, жаждал щегольнуть красноречием.

— Народ-богоносец, великий в своей простоте, подпал под власть утробных материальных интересов!..

— Старые связи, коими Россия держалась, рассыпаны, а нового ничего не создано!..

— Мы, как представители партии, всегда защищавшей принципы государственности и законности, полагаем, что…

— Попытка поставить революцию выше России оказалась гибельною!..

Запомнить, кто именно и что изрекает, Антон был не в силах. А надо бы. Он достал блокнот и начал записывать, как когда-то на лекции. «Князь Трубецкой: Необходима сильная национальная власть… Шульгин: Ныне у нас не монархия и не республика — государственное образование без названия!.. Генерал Брусилов: От имени офицерского корпуса я заявляю…»

Милюков легко дотронулся до его руки:

— Вас не ангажировала какая-нибудь газета, мой юный друг? — Мы, все собравшиеся, договорились не выносить из избы…

— Нет, Павел Николаевич, — пряча блокнот, ответил поручик. — Это для себя. Столько знаменитых лиц. А в голове полнейшая сумятица.

Профессор негромко, даже не размыкая губ с зажатым в них мундштуком трубки, засмеялся. Отнял трубку:

— Вы когда-нибудь в Русском музее разглядывали, ну, скажем, Верещагина или Коровина вот так? — он поднес ладонь к самым глазам. — Хаос разноцветных мазков. А отойдите на десяток шагов от полотна — эпическая картина!

И на второй день профессор все так же сидел в дальнем углу, рядом с Антоном. Лишь после выступления генерала Алексеева, потребовавшего «оздоровления армии», он снова попросил слова:

— Мы услышали речь, исполненную глубокой

государственной мудрости, сказал он, но тут же и смягчил требования генерала, придав им обтекаемость, и заключил: — Единственная подлинно культурная сила, созданная русской историей, — это ее надклассовая интеллигенция.

Вождь кадетов в близком общении казался деликатным скромным старичком. За эти неполные два дня у Путко и Милюкова установились приятные взаимоотношения. Может быть, седовласому профессору импонировало знакомство с офицером-фронтовиком, если и не самым молодым среди собравшихся, то конечно же самым младшим в чине?.. Покровительствуя, Павел Николаевич в то же время держал себя с поручиком корректно, сам был готов на мелкую услугу. Оказалось, что он тоже снял номер в «Национале», и они по возвращении вчера со Спиридоновки даже поужинали вместе. Профессор расспрашивал об армейском житье-бытье, с грустинкой вспоминал свои собственные младые лета, знакомство с отцом Антона, Владимиром Евгеньевичем. Да-да, он знает, что мать Антона вторично вышла замуж. За барона Томберга. Он и с бароном в давней дружбе, а Ирина Николаевна — очаровательнейшая женщина, право слово — звезда Пальмиры. Очень жаль, что он раньше не был знаком с ее сыном. И очень жаль, что баронесса и барон в столь продолжительном отъезде: и при нынешнем правительстве барон выполняет важную миссию при штабе союзников… А может быть, оно и к счастью, что они пережидают это смутное время в цивилизованной Европе… Профессор за ужином выпил лишь бокал сухого вина, зато окутал Антона клубами благоуханного табачного дыма.

Перед перерывом на обед председательствующий Родзянко предложил послать приветственную телеграмму генералу Корнилову:

— Если не будет возражений, господа, такого содержания: «Совещание общественных деятелей приветствует вас, верховного вождя русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего авторитета в армии и России оно считает преступлением и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казачества. В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой. Да поможет вам бог в вашем величайшем подвиге по воссозданию могучей армии и спасения России».

Стены зала дрогнули от рукоплесканий. Антон уловил даже звон хрустальных подвесок в люстрах.

«Пестрые мазки?.. Похоже, что „художник“ завершает свою картину…» Путко отказался от обеда, накрытого в соседних залах, и поспешил в город. По пути он зашел в свой номер. Вошел щеголеватый, бравый офицер, а вышел в коридор, улучив минуту, «шпак» в пушкинской шляпе и макинтоше. Позаботиться о маскировке Антону посоветовал еще в Питере перед отъездом Василий.

Штаб-квартира большевиков, как сказал Феликс Эдмундович, находится в гостинице «Дрезден». Совсем не исключено, что гостиница под особой опекой военной и прочей контрразведки, а до поры до времени Антон ни в коем случае не должен «засветиться». Как же быть?..

«Дрезден» он нашел без труда, но медлил входить. Может быть, отправиться в Московский Совдеп? Это совсем рядом, на Знаменской…

И тут его внимание привлек мужчина, резко распахнувший дверь гостиницы и быстро зашагавший по тротуару. Щуплый, рыжеватые поредевшие волосы, усы торчком. Усов тогда не было. Но это он!.. Путко, нагоняя, устремился следом. Мужчина словно бы почувствовал. «Говорили, у него глаза и на затылке». Мужчина задержался у витрины. Известный прием: следит за отражением в стекле. «Точно, он!»