Заговор красного бонапарта
Шрифт:
В этот же период Тухачевский переделал и провел через Реввоенсовет новый боевой устав пехоты, на который Ворошилов, ворча, жаловался Сталину:
— Да ведь это же, дорогой мой Иосиф, просто старая гвардейщина. Ты вот сам послушай: вот тебе, к примеру § 93:
«Политико-воспитательная работа в Красной армии должна воспитывать в каждом бойце, командире и начальнике воинскую доблесть, дисциплину, смелость, самоотверженность, высший боевой порыв, инициативу и решительность, непоколебимую стойкость в бою и готовность переносить любые лишения»..
Ворошилов прямо шипел:
— Царский устав… Ничего про большевизм, партию, политику, про наш Коминтерн, про интернациональные задачи Красной армии, про тебя — нашего вождя!
Ворошилов по-своему был прав. В противоположность старым красным уставам, новый звал солдат к патриотизму — русскому, простому и понятному; патриотизму обороны, защиты границ своей родной страны; к равнодушию к какой-то классовой
Когда Ворошилов излил свою душу перед Сталиным, тот только усмехнулся в черные усы.
— Не мешай ему, Клим… Пусть… Пока…
Много смысла было вложено им в последнее слово!..
А процессы «обрусения» армии шли своим естественным путем. Давно прошедшая гражданская война стала постепенно толковаться не как революционная и классовая, а как война за государственную независимость от «иностранных наемников». Да и самая неизбежность войны с Европой стала рисоваться не как революционная идеологическая война против капитала, за создание Интернационала, а как простая оборонительная, против нового таинственного врага — «фашизма». Не «освобождение закабаленного иностранного братского пролетариата» стало целью грядущей борьбы, а понятная всякому простому солдатскому сердцу защита своей Родины от «фашистского хищника». Что такое «фашизм» — оставалось не очень ясным и постепенно в глазах солдата это звонкое слово становилось не политическим символом, а просто названием некоего зубастого врага России. Постепенно, вместо воспитания солдата-революционера, большевика, коммуниста, выдвинулись новые основы воспитания в духе «советской родины,» «советского патриотизма». И уже чудилось — не прилагательное, а существительное определяет сущность термина. И в лихорадке построения новой армии казалось, что это будет уже «Российская красная армия».
Вновь зазвучали старые русские военные песни, только чуть сдобренные советскими словами. Старая русская военная музыка гремела повсюду. Вместо официального «СССР» все чаще и упорнее склонялись слова «Советская Россия», а в разговорах часто стало проскальзывать простое, знакомое и родное слово «Россия». А ведь еще так недавно за это слово можно было попасть в концлагерь!.. При издании новых учебников русской истории с грохотом провалилась школа «академика» Покровского, по которой история страны рисовалась не как постепенный естественный рост ее от Великого княжества Московского к Русскому Царству и потом к Российской Империи, а просто, как постоянная борьба классов и революционных вспышек. «Вульгаризация истории и социологии» — такое резкое обвинение было брошено теперь когда-то авторитетнейшему историку, красе и гордости марксистского подхода к историческим процессам. Потом его имя ввергли навсегда в пучину забвения. Он «не потрафил» моменту…
А Тухачевский, внимательно следя за ходом процессов в народных массах, смело и напористо давал толчки к пересмотру старых установок армии. Как-то в разговоре с Гамарником он, еще так недавно решительно боровшийся с институтом военных комиссаров, под лозунгом — «вся полнота власти командиру», теперь уже не боясь политизации армии, лукаво сказал:
— Ну, что ж, дорогой Ян Борисович. Если бы даже теперь в Ревсовете и поднялись голоса за возрождение комиссаров — я возражать уже не буду. Комиссары только разгрузят наших командиров от политического балласта…
Мягкий, умный, подпавший под влияние Тухачевского Гамарник пробормотал что-то о необходимости коммунизации армии. Тогда Тухачевский, блестя оживившимися глазами, красивый, уверенный в себе, бросил великолепную фразу:
— Коммунизм в Красной армии — это, собственно, только особая форма русского патриотизма!..
Он был так уверен в себе, этот молодой прославленный маршал. История была за него. Ее процессы были неотвратимы и неизбежны. Как десяток лет тому назад, на фоне неизбежного национального возрождения придавленной и униженной Германии, стало выдвигаться само собой имя Гитлера, так и теперь, в России, на фоне еще только инстинктивно ощущаемого поворота от интернационализма к русскости, незаметно и постепенно вырастала фигура маршала Тухачевского. Он не искал популярности, но она сама шла к нему. Он только вошел, как хороший опытный пловец, в большую волну и эта волна уже не только сама несла его, но и выпирала на свой гребень.
Страна искала своего героя. Не в личности Тухачевского была тут суть. Не будь его, был бы другой. Но по стечению счастливых обстоятельств, именно Тухачевского, военного вождя, чисто русского человека, не чекиста, народная волна выпирала наверх с чудовищной силой и, казалось, ничто не может затормозить ее. И только раз, странным диссонансом, прозвучал в январе 1937 г. голос «с того света». В отвратительном процессе «семнадцати», «параллельного троцкистского центра», с каким-то жутким
А внимание всей страны, между тем, после отвратительного процесса, с облегчением обратилось к широко рекламируемому полету на север, к «штурму Северного полюса». Этот полет был нужен всем: Сталину, чтобы загладить в глазах иностранного мира впечатление от последнего политического процесса, кончившегося казнью 15 человек, бывших вождей и министров; стране, чтобы дать пищу эмоционально-положительному интересу к прогрессу советских летчиков и советской техники.
Лично Тухачевский понял намек процесса. Но его положение, казалось ему настолько прочным и твердым, что он не обратил внимания на звук отдаленной грозы. Он привык к опасностям и риску. Не вмешиваясь во внутреннюю политику страны, избегая столкновений со Сталиным и Ежовым в вопросах «ликвидации последышей троцкизма», маршал вел свое дело и ждал своего часа. Он верил, что этот час придет тогда, когда грянет неизбежная война и судьба даст ему в руки настоящее оружие и настоящую возможность — вооруженную молодежь, любящую и верящую ему, Михаилу Тухачевскому, носителю новой идеи Новой России… А пока, пока кругом было столько работы, столько творчества. Даже в подготовку полета на Северный полюс маршал вложил много своей энергии и помощи. Не раз он с Туполевым и Водопьяновым обсуждал детали полета и радовался успеху русского самолетостроения. Он прекрасно знал, что такие великолепные машины, с молодыми прекрасными летчиками, скоро могут стать под его военную команду и полетят туда, куда властно укажет им его рука, рука русского маршала Тухачевского. Может быть и на красный Кремль!
Бедная Таня в Париже, между тем, переживала тяжелые дни. Несмотря на всю самостоятельность, рано вырабатывающуюся у советской молодежи в суровых условиях жизни, она чувствовала себя в громадном городе одинокой, покинутой и печальной.
Девушка точно выполнила все распоряжения Тухачевского. На несколько дней она уехала в провинцию, послав в советское полпредство записку, чтобы ее не искали и не беспокоились. Деньги, оставленные ей во втором пакете, казались ей огромным богатством, но что с ними делать, — она не знала. Вернувшись в Париж и с тоской бродя по великолепному, но для нее такому чужому и холодному городу, она как-то случайно пришла к Триумфальной арке и вспомнила, что где-то недалеко шофером такси должен работать их случайный знакомый, доктор Костин. Шоферы парижских такси прикреплены к своим стоянкам. Вот почему через несколько дней Тане удалось разыскать старика-доктора. Тот встретил ее как родную, принял в ее судьбе горячее участие, устроил ей комнату рядом со своей, и они много часов проводили вместе, вспоминая Родину и делясь мыслями о ее судьбе.
Только теперь Таня почувствовала, что такое по-настоящему тоска по Родине. То чувство, которое у старика-эмигранта уже превратилось в тупую боль, привычно ноющую в глубине души, вспыхнуло в душе девушки неожиданно с острой силой, подобно буре. Тоска по Родине, самая благородная и неизлечимая болезнь в мире, охватила все ее существо. «О, Русская Земле. Уже за шеломенем еси!», — вспомнила она только теперь ставшие ей понятными слова из «Слова о полку Игореве»… К этой общечеловеческой боли добавились еще и сердечные страдания из-за разлуки со своим Мишей. Девушка с волнением прочитывала в Национальной библиотеке страницы «Красной звезды», где почти в каждом номере было что-нибудь о деятельности маршала Тухачевского. Она знала, что «там» с ним пока все благополучно. Но ей было непонятно, почему именно она должна оставаться в Париже, превратившись в преступницу-«невозвращенку». Угнетало ее еще и то, что на эту тему она не смела говорить даже с таким другом, как доктор Костин.