Закаленные крылья
Шрифт:
А когда все самолеты уже находились на аэродроме, летчики и техники, успокоившиеся и усталые, со странной нежностью смотрели на эти чудесные машины, словно это были живые существа, которые, как и люди, так много пережили в тот день. Я заметил, что капитан Пенчев все никак не мог расстаться со своим самолетом. Сначала он попросил у техников сигарету, хотя прежде не курил. Закурив, Пенчев обошел вокруг самолета, подошел [185] к левому крылу и погладил его. Потом наклонился и прошел под крылом и вдруг, пораженный, замер на месте: в крыле зияла огромная дыра, похожая на пробоину
– Странное дело!
– объявил майор Абаянцев.
– Но надо разгадать, что же произошло. Проверьте глубже в полости крыла. Возможно, мы найдем там какой-нибудь предмет.
После того как техники основательно покопались в крыле, они вытащили оттуда разодранного в клочья аиста.
– Невероятно: аист пробил металл!
– обменивались мнениями удивленные летчики и техники.
– Вот что значит на большой скорости встретиться с посторонним телом!
Дрекалов поморщился и спросил капитана Пенчева:
– Неужели вы в самом деле не заметили аиста?
– Черт бы его побрал! Я действительно ничего не заметил.
– Это очень плохо, дорогой! Очень плохо! Если бы мы вели войну, я не решился бы послать вас в бой. Раз вы аиста не заметили, то и неприятельский самолет могли бы проглядеть.
– И Дрекалов порывисто повернулся ко мне: - Товарищ Симеонов, на что это похоже? Уж не запустили ли вы обучение летнего состава приемам наблюдения?
А Пенчев только краснел, слушая его.
Дрекалов выразительно посмотрел на меня, и мы отправились с ним к штабу. Недовольство полковника быстро рассеялось. Вероятно, замечание, сделанное летчику, не смогло затмить в его сознании того поразительного впечатления, которое осталось от благополучного в целом завершения учений. Он уже забыл и об аисте, и о суматохе, начавшейся при заходе самолетов на посадку, и восторженно, даже ласково говорил со мной.
– Симеон Стефанович, мы победили, мы добились своего: вписали новую страницу в развитие боевой авиации. [186] Отныне и впредь, где бы я ни находился, с кем бы ни разговаривал, всегда буду заявлять во всеуслышание, что у вас, болгар, есть настоящая боевая авиация, способная выполнить самые трудные задачи.
– А не преувеличиваете ли вы, Всеволод Васильевич? Просто мы очень стараемся.
– Мое положение здесь у вас и возложенные на меня задачи не дают мне права проявлять сентиментальность. Я должен говорить только правду, даже если она весьма горькая. И сейчас я сказал правду, только правду. Меня не напрасно считают суровым человеком. Это, наверное, потому, что я много пережил.
– Благодарю вас, Всеволод Васильевич! Приятно слышать теплые слова. Просто мы любим свою профессию военных летчиков.
Дрекалов отнюдь не преувеличивал, говоря, что у него тяжелый характер. Безмерно строгий и взыскательный, он, казалось, способен был заставить летчиков возненавидеть себя, но, как ни странно,
– Человек может родиться гением, но только труд помогает ему достичь вершин мастерства, - сказал он однажды любившему пошутить Соколову.
– Да кто же из нас претендует на то, что он гений, товарищ полковник?
– ответил Соколов.
– Мы все до одного простые смертные.
– Ты не прав, друг мой. Между подготовкой музыканта или писателя и подготовкой летчика нет особой разницы… И Бетховен, и Паганини еще с детства упорно шли к тому, чтобы стать великими в искусстве. А Толстой сам определил для себя нечеловечески тяжелый режим работы. «Войну и мир» он переделывал десять раз. Так и мы, летчики, должны добиваться совершенства.
– Скажите мне, Всеволод Васильевич, а Толстой не возгордился?
– В свободное время он чинил обувь или ходил с мужиками косить сено.
– Зато мы можем сразу же возгордиться, если нас хоть немножечко похвалят. Вот почему, Всеволод Васильевич, наказывайте нас до тех пор, пока мы не опомнимся. Я лично готов целовать руки, которые наказывают не от злобы, а от любви. [187]
Много подобных разговоров вел Дрекалов. Они быстро становились известны и широко обсуждались летчиками. Их жизнь превратилась в добровольную голгофу, но зато они, совершенствуя свое мастерство, поднимались все выше и выше, оставляя за собой ручьи пролитого пота.
Нам стало известно о сверхзвуковых самолетах, на которых летают наши советские товарищи. А это раскрывало новые горизонты, которые, как только мы их достигали, сразу же становились прошлым. Именно поэтому никто не сердился на командиров, проявлявших исключительную требовательность. И вот по предложению полковника Дрекалова мы начали готовиться к новым учениям. В то время меня перевели на работу в штаб. Грустно и тяжело было мне расставаться с Дрекаловым и нашим прекрасным коллективом, и поэтому я часто летал к ним на аэродром.
– Симеон Стефанович, вы никогда не задумывались над подобным фактом: у летчика вырабатывается особый, по-моему пакостный, рефлекс, впрочем, как и у птиц - за тысячу километров они находят свое гнездо. Так и с нашими военными летчиками. Они становятся виртуозами на своих аэродромах, но, мне кажется, если понадобится сесть на чужой аэродром, они наверняка не будут чувствовать себя уверенно.
– Вы что-то задумали, Всеволод Васильевич?
– Мне хочется попробовать провести совместные учения болгарских и румынских летчиков. Берусь уладить все это дело, но вы как относитесь к моей идее?
– Это будет отлично!
– воскликнул я.
– Мы всегда мечтали о совместных учениях!
– Тогда постараемся положить начало этому, и я убежден, что в скором времени мы будем проводить совместные учения, и не только авиационные.
Всего лишь через несколько недель после этого разговора мне пришлось слетать на один из румынских аэродромов. Встретили меня там дружелюбно. Через несколько минут мы появились на командном пункте, откуда мне предстояло руководить полетами прибывающих самолетов болгарской авиации.