Закат в крови(Роман)

Степанов Георгий Владимирович

Узнав об этом, Врангель сказал:

— У Деникина совсем мозги пошли набекрень!

В декабре, несмотря на все меры, принимаемые энергичным и крутым Врангелем, несмотря на работу военно-полевых судов, Добровольческая армия не могла сколько-нибудь прочно задержаться ни на одном из намеченных рубежей.

В Донском бассейне днем часто шли необычные для этой местности дожди. Ночами мороз крепко схватывал лужи и землю, образуя на дорогах гололед, убийственный даже для подкованных коней.

Кавалерийские начальники доносили, что все дороги сплошной лед, лошадь стала обузой для всадника: она на каждом шагу скользит, падает; вспаханные же поля для передвижения невозможны. Многие части растеряли обозы, артиллерию, санитарные повозки. Участились случаи

сдачи в плен целых казачьих сотен. Улагай, на которого Врангель возлагал особо большие надежды, доносил, что кавалерийская армия катастрофически разлагается. Несколько красных эскадронов могут безнаказанно гнать целые дивизии. Донские части хотя и большего состава, однако не выдерживают и самого легкого нажима красных.

Доктору Лукашевичу стало известно, что к 1 декабря в военных лечебных заведениях Дона и Кубани уже состояло 42 700 больных и раненых. Когда об этом доложили Врангелю, тот сказал:

— Армии как боевой силы нет!

— Да, дезертирство кубанцев приняло массовый характер, — добавил Шатилов.

11 декабря на станции Ясиноватой сошлись поезда Врангеля и Сидорина. Командующий Донской армии со своим начальником штаба генералом Кильчевским явились в салон-вагон командующего Добровольческой армии.

Врангель, которого в это время терзал жестокий приступ лихорадки, набросив на плечи романовский полушубок и спрятав руки под него, сидел, согнувшись, у стола. Он долго молча слушал Сидорина, жестоко критиковавшего стратегию и политику Ставки. Потом вдруг выпрямился и, сбросив с плеч полушубок, крикливо заговорил о том, что в эти трагические дни лишь твердость, решимость и спокойствие духа сильного волей и проницательного умом полководца могут спасти положение. Но эти спокойствие духа и твердость не может иметь Деникин, ибо ему не верят войска и в нем разочарованы почти все военачальники.

— Но, к сожалению, Деникина никто не смеет сменить, — заметил Сидорин. — А он лишен как политический руководитель ясного взгляда и сильного голоса.

— Да, — живо жестикулируя, горячо сказал Врангель. — Деморализация, разложение, внутренний паралич белой армии — все это произошло оттого, что не было вразумительной цели движения. За Родину, за спасение государственности?.. Это слишком абстрактно, недоступно солдатскому пониманию. Нужен ясный стимул, нужен новый вождь!

— А что, если нам, командующим армиями, собраться в Ростове и решить вопрос о немедленной смене Деникина? — тихо, вкрадчивым голосом спросил Сидорин, с опаской покосившись на Ивлева.

— Не беспокойтесь. Этот поручик-первопоходник давно разочарован в Антоне Ивановиче. А я должен вам честно и открыто сказать, что считаю наше дело проигранным. Нужно подумать о нашем будущем.

— Я не совсем с вами согласен.

— Как же вы со мной не соглашаетесь! — горячо запротестовал Врангель. — За время пребывания на посту командующего Добровольческим корпусом для меня стало совершенно очевидным, что дальнейшая борьба немыслима. На фронте находится лишь три-четыре тысячи человек, которые самоотверженно дерутся, а все остальное — это колоссальный тыл, развращенный до последней степени. Гвардейское офицерство и то занимается спекуляцией. Органы контрразведки давно превратились в притоны прожженных проходимцев. Они лишь способствуют спекулянтам отправлять военную добычу в тыл и реализовать ее на рынке. Май-Маевский развратил и «цветные войска», не организовал запасных частей для подготовки пополнений, допустил махровым цветом развернуться всем тыловым безобразиям, особым центром которых был Харьков как резиденция Май-Маевского. Почти год назад сам Деникин в своем циркуляре от 1 января 1919 года говорил следующее. — Врангель развернул папку с подшитыми в ней бумагами. — «Пьянство, разбой, грабежи, беззаконные обыски и аресты продолжаются, — отрывисто и четко читал Врангель. — Многие офицеры не отстают от казаков и солдат.

Растление нравов принимает угрожающие размеры. Имя Добровольческой армии, приобретенное безмерными усилиями, будет забрызгано грязью.

Я не нахожу поддержки в начальниках:

почти всюду попустительство. Дальше этого терпеть нельзя. Самые высокие боевые заслуги не остановят меня перед преданием суду начальника, у которого безнаказанно совершаются безобразия». И этот циркуляр Деникина остался гласом вопиющего в пустыне. — Врангель закрыл и бросил папку на середину стола. — Если год назад, когда Добровольческая армия еще наступала на Москву, а не бежала, приказы главнокомандующего не исполнялись ни Май-Маевским, ни Шкуро, ни другими военачальниками, к которым они адресовались, то теперь и мечтать ни о чем подобном не приходится. Все забрызгано грязью!

— И все-таки, — не сдавался Сидорин, — я считаю, что главной причиной тяжелого, почти критического нашего положения явилось слишком быстрое наступление, нужно было в первую голову заняться устройством тыла, то есть основательно подготовить его для дальнейшего натиска. Больше того, я даже предлагал увести зарвавшиеся войска на юг, жертвуя Харьковом. Но Деникин считал, что быстрое продвижение спутает карты большевиков. Сейчас же, поскольку наши войска отведены на юг, Харьков сдан, мы можем наконец заняться именно тем, чем надо было заниматься полгода тому назад. Тем более что основные контингенты войск сохранились. У меня в Донской армии около сорока тысяч штыков и шашек на фронте и в резерве тысяч двадцать. У вас, я думаю, тоже в конечном счете окажется не менее двадцати тысяч дроздовцев, алексеевцев, марковцев, корниловцев, способных драться. Их следует сосредоточить в Ростове и Таганроге. Нет, отчаиваться рано. У нас еще немало народу. Полагаю, нужно немедленно сменить руководство Освага, которое бездарно копировало большевистские способы агитации и пропаганды.

— Да, пошлость, бессодержательность, тупая ограниченность были характерны для работы Освага, — подхватил Врангель. — У нас была сила, но правды не было: была борьба силы против силы, а не борьба правды против силы, а потому были успехи, но победы не было.

— Сейчас с особой остротой ставится вопрос о целях и смысле дальнейшей борьбы, — согласился Сидорин. — И я уверен, что умные люди, встав во главе Освага, докажут, что идейное содержание войны с большевиками далеко не исчерпано.

— Пожалуй, это очень верно! — Врангель оживился, и его волчьи глаза сверкнули оранжевыми огоньками. — Мне кажется, если мы создадим новый идейный кодекс борьбы, во имя которого можно самоотверженно идти в огонь и на смерть, то незамедлительно появятся и новые герои, и героический энтузиазм. Надо во что бы то ни стало создать такой кодекс. Он воодушевит офицеров, солдат, казаков верой в святую правду и правоту дела. Действительно, добровольцы в массе воевали как хорошие профессионалы, как воевал тот же Марков — больше по инерции и безвыходности своего положения, нежели но идейным побуждениям. Пусто было в душах. Обо всем этом нам надо всерьез и углубленно потолковать вкупе и влюбе с другими крупными военачальниками. Считаю необходимым послать во Францию, Англию, Америку умных людей, способных доказать государственным деятелям этих стран, что уже сейчас перед всем культурным миром стоит красный призрак воинственного коммунизма, что в недалеком будущем, если коммунизм крепко воцарится в России, его микробы переползут и в другие государства.

— Итак, решено: мы соберемся в Ростове на наш съезд. — Сидорин поднялся, протянул руку Врангелю, а потом Ивлеву, который с жадным вниманием и волнением слушал беседу двух генералов.

* * *

Дальнейшее отступление армии, поезда с беженцами, станции, переполненные несчастными, голодными, замерзающими солдатами и казаками, женщинами и детьми, живо напоминали Ивлеву все то, что год назад довелось видеть на Северном Кавказе, когда с иностранными офицерами он ехал от Моздока до станции Наурской и Калиновской, где был завершен разгром 11-й советской армии. Поэтому сейчас хаос отступления — трупы умерших от сыпнотифозной горячки, часто валявшиеся на станционных платформах, брошенные орудия и повозки — казался назойливо повторяющимся кошмаром.