Закат в крови(Роман)
Шрифт:
Утром 26 декабря Деникин принял Врангеля и дал понять, что ему все известно.
Уяснив, что Шкуро и Вдовенко проинформировали Деникина, Врангель вскипел:
— Ваше превосходительство, Шкуро, Науменко и Вдовенко предатели. Они уверяли, что я сохранил популярность на Кубани, а теперь говорят, что мое имя стало одиозно среди казачества и мне нельзя встать во главе казачьей конницы. Считаю поэтому дальнейшее свое участие в ее формировании невозможным.
— Да, вы потеряли свой престиж на Кубани, — подтвердил Деникин. — Вам следует немедленно оставить пределы Кубанского края. Поезжайте в Новороссийск. Займитесь пока укреплением новороссийского района. Благодарю вас за верную службу. Прощайте!
26 декабря Добровольческий корпус вел ожесточенный
Дроздовцы и корниловцы начали отступать. Одновременно с ними в Ростов входили красные конные и пехотные части. Добровольцам пришлось с боем пробиваться на левый берег Дона.
Кавказская армия оставила Царицын и сосредоточилась за рекой Сал.
29 декабря Врангель со всей семьей прибыл в Новороссийск. На вокзале он был встречен генералом Корвин-Круковским, суверенно управлявшим Новороссийском.
Три дня Ивлев прожил в городе, который насквозь продувал злой, леденящий норд-ост.
Сыпной тиф и здесь свирепствовал. Из прибывающих в Новороссийск поездов не успевали разгружать больных и раненых. Под пакгаузами, на перроне, вокруг вокзала, прямо на насыпи, между вагонами из-под брезентов и рогож торчали окоченевшие руки, ноги, лица мертвецов.
Кругом города, в горах, действовали «зеленые».
Вслед за Врангелем со своим поездом прибыл генерал Лукомский и в качестве главноначальствующего обосновался на Воронцовской улице.
В большом доме министерства внутренних дел на Дмитриевской улице стоял настоящий табор ведомственных беженцев. Ивлев заглянул в зал эмиграционного бюро, полный разношерстной публики.
Получая визы на выезд, здесь, в одной толпе, оказались богач граф Шереметьев в роскошной дохе и Суворин в потрепанном летнем пальтишке, маленький рыженький Лэндлорд и громоздкий, хотя и сильно исхудавший Родзянко, степенный и обходительный ректор Петроградского университета профессор Гримм и суетливый попик в черной рясе, спасающийся от своей паствы, холеные молодые люди, избежавшие всяких мобилизаций, и безногие, безрукие офицеры в измятых английских шинелях, уже порванных в локтях, худенький и нервный генерал от инфантерии Шкинский, корректный и умный профессор Мигунов и маленький, горбатенький генерал Стахович, жалкие, истощавшие чиновники в старых, вылинявших фуражках с кокардами и знаменитый архимиллионер Венгеров в бобровой шапке, известная общественная деятельница Москвы графиня Бобринская и обовшивевшие, опустившиеся институтки харьковского и донского институтов, высокая, статная, похожая на скитскую послушницу Маргарита Дурново, имя которой фигурировало в связи с последними днями жизни царской фамилии, либеральный журналист Яблоновский и курский черносотенный губернатор, барыни в великолепных мехах и оборванные грязные полковники с заросшими, небритыми лицами, иконописный и деликатный Римский-Корсаков и нахальный, ловкий финансист Чэмберс, породистый князь Васильчиков с серьгой в ухе и моноклем и известный куплетист Хенкин, бывшие губернаторы без копейки денег в кармане и ростовские торговые тузы с чемоданами, набитыми иностранной валютой, больные, покалеченные прапорщики с костылями и деревяшками вместо ног и безукоризненно одетые во все английское офицеры, удачно примазавшиеся к заграничным миссиям…
Все эти люди, молодые и старые, знаменитые и никому не известные, олицетворявшие собой разгромленную старую Россию, толкались в длинных очередях к разным столам.
Продовольствия в городе было достаточно, но денежных знаков в обращении было несметное множество. Цены росли неудержимо. Обед в ресторане уже стоил триста рублей. Побриться в парикмахерской — сто рублей.
За хлебом у пекарен по утрам выстраивались длинные очереди, которые часто расходились ни с чем: подкатывали военные повозки и весь только что испеченный хлеб забирали для воинских частей.
Особенно худо дело обстояло с жильем. Все квартиры были до отказа забиты беженцами. Несмотря на холода, люди ютились на чердаках и в сараях.
Корвин-Круковский
Хмурым зимним полднем Врангель, собрав в вагон-салон офицеров штаба и поблагодарив их за верную службу, покинул поезд.
Вместе с ним покинули поезд и сели в автомобиль его жена, две дочери и горничная.
— Я первым же английским пароходом, — объявил Врангель, — уеду. Отныне мы становимся людьми, потерявшими отечество.
«Хуже, хуже, — подумал Ивлев. — Мы полные и окончательные изгои. Для отечества мы стали инородным телом».
Ударили лютые морозы. Задул ледяной норд-ост, вытрясший мелкий снег из охвостьев разлохмаченных туч, а потом налетел ураган. Срывались суда с якорей, поднимались в воздух будки с часовыми, перекидывались через новороссийский мол громады бурно вспенившейся воды, которые, свирепо кидаясь на пристань, разбивались вдребезги о прибрежные скалы и камни. Соленые брызги морской воды мгновенно замерзали в воздухе и, несясь по ветру, засыпали ледяной крошкой крыши городских зданий и домов даже на центральных улицах.
Новые составы с сыпнотифозными забили все ближайшие и дальние пути, и под вой норд-оста бредящие солдаты и офицеры либо умирали от жажды и голода, либо замерзали от холода, пробиравшегося сквозь дощатые стены товарных вагонов.
Вместе с норд-остом в городе, переполненном беженцами, разыгралась и эпидемия тифа. Заболел и умер Пуришкевич, в декабре читавший в Новороссийске свои монархические лекции.
Ивлев, идя по Серебряковской улице, мельком видел похоронную процессию, шедшую за гробом, в котором лежала оболочка некогда очень желчного и красноречивого лысого демона бестактности, прославившегося на весь мир участием в убийстве Распутина.
Не было ни оркестра, ни венков. За жалким катафалком с наглухо заколоченным гробом шагали попы, надевшие траурные ризы поверх меховых шуб, да небольшая группа дроздовцев, корниловцев, марковцев. Позади всех, мелко семеня ногами, шел князь Евгений Трубецкой в оборванной медвежьей шубе с длинными рукавами, волочившимися по булыжной мостовой, обледенелой и скользкой. Он сам был уже болен тифом и потому глядел вперед мутными, ничего не видящими глазами…
Посмотрев вслед уходящим, Ивлев понял, что все они у последней черты, и подумал: «Может быть, вся трехлетняя история белого движения будущим трезвым умам историков покажется сплошным похоронным движением, начавшимся в Новочеркасске с похорон гимназистов и кончившимся похоронами Пуришкевича в Новороссийске. Все время мы хоронили своих вождей, бойцов, свое дело. Хоронили свое прошлое, настоящее и будущее. Мертвые — мертвых. Напрасно горячие головы сравнивали белое движение с Вандеей. Ничего похожего! Вандея — это когда тысячи крестьян вооружаются вилами и рогатками, лезут на пушки и штыки солдат, защищающих революцию. А в России, наоборот, на «вандейские» пушки и танки кидались оборванные и безоружные революционные мужики. В список умерших надо было отнести идею восстановления старого. Вообще ни одному русскому офицеру не стоило откликаться на призыв Алексеева. Большевики справились бы с анархиствующим смерчем. Самое чудовищное заключается в том, что русские дисциплинированные офицеры, встав под белое знамя для борьбы с невежественной стихией, создали у себя в Добровольческой армии военный анархизм. А большевики, вопреки всем прогнозам и предсказаниям, разделались и со стихийными, и с «белыми» анархистами».
Простившись с Врангелем, он распростился со всеми своими наивно-аркадскими мыслями, связанными с этим военачальником. Стало ясно: нет такого руля, которым можно было бы повернуть разбитый корабль на новый курс. Надо или бежать с Врангелем за границу, или, закрыв глаза и сложив руки, покорно тонуть.
Не оставалось никакого смысла служить Деникину. И Ивлев из бывшего штабного поезда Врангеля перекочевал в почтовый, идущий в Екатеринодар.
«Вот и конец белой эпопее, — думал он, — завершился девятнадцатый год».