Закат в крови(Роман)
Шрифт:
Колонна конников шла по узкой, длинной дамбе к высокому взгорью, где раскинулась станица.
Корнилов со своей свитой въехал на паром, который тянули руками по железному канату, протянутому от берега к берегу.
Вода журчала и пенилась меж громадными лодками — опорами плота.
Высадившись на правый берег, Корнилов вынужден был простоять там весь день. На единственном пароме и шести маленьких лодках, добытых у елизаветинских казаков, к вечеру удалось переправить только половину армии. Полк генерала Маркова и весь обоз оставались еще за Кубанью.
Под
Корнилов приосанился, увидев, как пошел ему навстречу высокий, с длинной, окладистой белой бородой казак, держа перед собой на вышитом рушнике свежевыпеченную булку, украшенную сверху резной деревянной солонкой, полной белоснежной соли.
Впервые за все время похода Корнилова так встречали, и он, принимая хлеб-соль, слез с коня и низко поклонился елизаветинским казакам.
Подошло духовенство в праздничном светлом облачении, со всем причтом, несшим в руках кресты, хоругви, фонари, церковные знамена.
Чернобровый священник широко окропил водой из серебряной чаши свиту Корнилова.
Торжественно затрезвонили колокола, и Корнилов направился прямо в церковь, находившуюся в центре станицы.
Большая церковь, светлая, блещущая иконостасом, была уже полна елизаветинских казаков. Запел хор, Корнилов вышел на паперть и обратился с речью к народу, стоящему в церковном дворе.
— Мой план — взять Екатеринодар и сломить большевизм на Кубани. Моя армия нанесет сокрушающий удар по бандам Сорокина, Автономова и, овладев столицей Кубани, получит полную свободу действия в области. Я сам сын казака и пришел к вам на помощь как казакам, способным понять, что большевизм не благо, а бедствие.
В этот весенний вечер на высокой паперти елизаветинской церкви, освещенной закатным солнцем, Корнилов казался не таким, как в начале похода на папертях донских церквей.
Здесь речь его звучала внушительно, и сам он выглядел человеком, не сомневающимся в успехе своих намерений.
— Дорогие елизаветинцы! — подогревал он казаков. — На вашу долю выпала радостная честь быть первыми помощниками мне в деле разгрома екатеринодарской совдепии. Ваши дети и внуки не забудут, что станица Елизаветинская первой на Кубани была освобождена от тех, кто хотел лишить вас, казаков, земли, исконных прав, освященных героизмом предков, с беззаветной храбростью сражавшихся с немирными горцами… Страшная зима с ее ледяным походом позади. Впервые светлая весна — весна возрождения истерзанной, измученной России. Весна, обещающая радость больших побед. Небо над Россией очистится от туч, как оно очистилось над Елизаветинской. Завтра наступит прекрасное праздничное утро — утро после долгой зимней ночи…
Ивлев слушал Корнилова и оглядывался вокруг. В самом деле, Добровольческая армия, перейдя на правый берег Кубани, как будто перешагнула рубеж своих мытарств. Завтра корниловцы войдут в Екатеринодар, и он, Ивлев, окажется дома — с родителями, Глашей и Инной…
Глава
— Чья пуля сразила товарища Коновалова, установить мне не удалось, — докладывал Леонид Иванович Первоцвет членам Кубано-Черноморского ревкома. — Но я склонен думать, что политкомиссар мешал прежде всего Золотареву. В последние дни он настоятельно требовал, чтобы Золотарев как комендант гарнизона неукоснительно подчинялся воле городского комитета партии.
Золотарев вскочил:
— А разве я не подчинялся?
— Тебе покуда слова никто не предоставлял, — резко бросил с председательского места Ян Полуян.
— Но почему я должен молчать, ежели докладчик наводит тень на плетень?
Тяжелое скуластое лицо Полуяна потемнело.
— Золотарев, я прикажу тебе оставить зал заседаний, и мы тебя будем судить без тебя!
— Сорокин тоже стрелял, и не меньше мово! — не унимался Золотарев.
— Кто убил товарища Коновалова — теперь не это главное, — продолжал Леонид Иванович. — Поскольку стреляли и Сорокин, и Золотарев, постольку оба они в ответе, и оба должны предстать перед революционным трибуналом.
— Я не должен! — вдруг вскочил Сорокин. — Вы не можете ставить меня на одну доску с Золотаревым!
— Вы это сами делаете, — заметила комиссар просвещения, черноглазая красавица Верецкая. — Вы по собственной воле перешли на короткую дружескую ногу с Золотаревым.
— Позвольте слово держать! — обратился Сорокин к Полуяну.
— Придется повременить, — твердо сказал председательствующий. — Переходите, товарищ Первоцвет, к оргвыводам.
— Поскольку в городе встречаются вооруженные лица, которые не признают ни бога, ни черта, учиняют дебоши в общественных местах, беспорядочную стрельбу, митингуют и без всяких на то полномочий врываются с обысками в квартиры горожан, Золотарев как комендант, как начальник гарнизона, стало быть, совершенно несостоятелен и его надо от должности отстранить, — подчеркнул Леонид Иванович.
— Я начальник гарнизона, а не полицмейстер! — выкрикнул Золотарев.
— Полицмейстер никогда не занимался хулиганствующими воинскими чинами, — заметил Полуян. — Продолжайте, товарищ Первоцвет!
— Сегодня ревком получил из станицы Медведовской и станицы Старомышастовской жалобы на некоего Лиходедова. Он боевыми снарядами из бронепоезда обстреливал эти станицы, хватал и убивал кого ему вздумается. Так, например, ни за что расстрелял учителя Павленко Прохора Алексеевича…
— Я про это ничего не слыхал, — сказал Сорокин.
— И очень плохо! — Леонид Иванович сердито взглянул на Сорокина. — Вы как командующий Северо-восточной армией Кубано-Черноморской республики обязаны навести порядок на железных дорогах. Иначе анархиствующие лиходедовы посеют ветер, а мы пожнем бурю. Кто объяснит казакам, что анархисты не олицетворяют собой Советскую власть, а действуют по собственному произволу, вопреки интересам и указаниям Советской власти? От вас, товарищ Сорокин, проистекает многое, вашим именем прикрывается немало темных личностей.