Закат в крови(Роман)

Степанов Георгий Владимирович

— Нам дали подвод всего на тысячу двести человек. Мы загрузили их. А здесь остается еще более двухсот раненых…

— Но неужели нельзя добыть хотя бы десятка два арб? — разволновалась Инна.

Бородатый офицер, высунув перебинтованную голову из классной комнаты, умолял:

— Пристрелите, пристрелите!..

Ивлев кусал губы. На месте этого несчастного он просил бы о том же.

Инна нетерпеливо дергала его за руку:

— Алексей, прими меры… Расскажи генералу Маркову, что здесь творится… Это же бесчеловечно!

«А разве

война была когда-нибудь человечной?» — хотел было сказать Ивлев, но в это время поблизости разорвался тяжелый снаряд: екатеринодарские большевики начали преследование отступающих, и пора было покидать Елизаветинскую.

* * *

Родина для воина — всемогущая мать. Она принимает его израненного, и он поверяет ей страх и боль, надежды и мечты… И в грозный час, в годину жестокого натиска сильного врага, когда он не выдерживает вражеских ударов и отступает, родина не отворачивается от него, шлет ему на подмогу свои силы, дает хлеб и кров. Но когда в лице родины он обретает недруга, тогда, как сломленная ветка, падает и мертвеет…

Так примерно, или, вернее, приблизительно так, думал Ивлев, выехав из Елизаветинской в темную, глухую степь. Ведь Русь, прежде для него по-матерински ласковая и светлая, торовато добрая и хлебосольная, сейчас, казалось, враждебно ощетинилась против него штыками. Ни впереди, ни позади в густом мраке ночи не светилось ни одного дружеского огонька. И куда бы корниловцы ни направили теперь свои стопы, всюду их ожидали враждебность и смертельные схватки. Не только Кубань и ее станицы и хутора, весь Дон и Задонье, но и вся Россия от Кавказа до гранитных набережных петроградской Невы не обещала им ни надежного крова, ни хлеба, ни помощи.

Обгоняя подводы с темными согбенными фигурами утомленных, разуверившихся во всем людей, Ивлев ехал обочь дороги, часто по пахоте и озимым полям. Удручающее чувство изгойства углублялось и давило, заполняя сердце безысходной тоской и предчувствием гибели.

Марков был в авангарде отступающей армии. Ивлеву не скоро удалось поравняться с его белой папахой, за которой в кромешную тьму устремились разбитые и потрепанные колонны добровольцев.

Поравнявшись с ним, Ивлев сказал:

— Ваше превосходительство, командир второго взвода пулеметчиков штабс-капитан Огнев обещал стоять насмерть!

— Ну что ж, — произнес со вздохом Марков, — вместе боролись, вместе и умирать будем, поручик Ивлев! Здравый смысл и трезвый расчет говорит: пробиться нельзя. Мы замкнуты стальной сетью железных дорог. Кругом — от Екатеринодара до Тимашевской, от Тимашевской до Крымской — катают красные бронепоезда и эшелоны красногвардейцев. У них транспорт, телеграф, телефонная связь — словом, вся техника, а у нас всего два десятка снарядов. Бойцы переутомлены до последней степени. За нами в обозе более полутора тысяч одних только раненых. И все-таки тут, — он указал на грудь, — что-то верит: мы пробьемся!

В голосе генерала, звучавшем устало, вдруг прозвенело нечто твердое, обнадеживающее.

— Мы

должны пробиться! — повторил Марков уже своим, по обыкновению энергичным и бодрым голосом, и глаза его, показалось Ивлеву, в темноте сверкнули.

— А знаете, Сергей Леонидович, в Елизаветинскую из Екатеринодара сегодня вечером прибежала к нам моя родная сестра, ей девятнадцать лет…

— О, да это хороший знак!.. — воскликнул Марков. — Юная девушка непременно принесет нам боевое счастье… Значит, нашего полку прибыло! — совсем весело заключил генерал. — Как зовут-то ее?

— Инна.

— Инна. Хорошее имя. Мне говорили, что оно восходит к глубокой древности и означает что-то связанное со стремительной водой. У меня оно всегда ассоциировалось с журчащим ручейком!..

* * *

Рано утром, как только в штабе Сорокина стало известно, что корниловцы бесшумно снялись с позиций и ночью ушли из Елизаветинской в направлении немецкой колонии Гначбау, Глаша покатила на велосипеде в район кожзаводов.

После пятидневной почти непрерывной канонады тишина, воцарившаяся над Екатеринодаром, воспринималась как нечто необычайно праздничное.

Несмотря на ранний утренний час, на центральных улицах и на площади войскового собора было людно, шумно, туда и сюда шагали отряды ликующих красноармейцев, под звуки духовых оркестров гарцевали на конях всадники.

На балконе гостиницы Губкина стоял Золотарев и, размахивая красным знаменем, кричал в толпу, собравшуюся на улице и площади:

— Екатеринодарский гарнизон, руководствуясь моими революционными указаниями, одержал блестящую победу над белой гидрой контрреволюции. Мы ее, гадину, обезглавили! С победой, дорогой пролетариат! Ур-ра!

Красная была сплошь запружена военными повозками, колоннами пехоты и кавалерии, толпами народа. Глаша, чтобы скорее добраться до цели, свернула на Карасунскую улицу.

Ходили слухи, что корниловцы понесли немалые потери, убита масса офицеров и юнкеров.

«А вдруг и Ивлев среди сраженных?!.. — Глаша сильней нажала на педали велосипеда. — А ведь он не был матерым, неисправимым контрреволюционером. Его лишь перепугали бурные проявления народной вольности…»

На широчайшей занавоженной площади Сенного базара, там, где происходили рукопашные схватки, теперь лежали только трупы корниловцев. Свои уже были убраны.

Просторная Кузнечная улица, наполовину вымощенная булыжником, а с правой стороны ярко зеленеющая густым спорышом, выглядела еще совсем по-фронтовому.

На углу Гривенской стояла батарея из четырех шестидюймовых орудий. Вид у артиллеристов был чрезвычайно гордый: мол, поработали на славу. Ухлопали самого Корнилова!

В сторону кожзаводов по широкой Кузнечной шло немало женщин, стайками бежали мальчишки. Женщины, по-видимому, разыскивали среди убитых мужей, братьев, женихов, не вернувшихся с поля брани. Кое-где уже слышались душераздирающие вопли и причитания.