Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Опять вы за свое!
– скривился Омар.
– Поймите: я, Омар Хайям, не могу ненавидеть тюрков только за то, что они тюрки. Как и евреев - за то, что они евреи, христиан - за то, что они христиане. Они люди, как все, - не лучше, но и не хуже. Тюрк Абу-Тахир Алак приютил меня в Самарканде и дал мне возможность написать мою первую книгу. Другой тюрк, простой человек Ораз, всю жизнь был моим приятелем. Он подарил мне эту собаку.
– Зато тюркский бей Рысбек ограбил вашу юность!
– сказал горячо Сад аль-Мульк.
– Откуда вы знаете?
– удивился поэт.
– Мы все знаем! Тюрки
Омар безотчетно взял со стола «Книгу счастья», понурил голову. Он долго глядел на черную обложку. Визирь терпеливо ждал, как поэт ответит ему.
Тюрки? Да, это сложный вопрос. Особенно у нас, в Иране. В Заречье - проще: оно ближе к исходному расселению тюркских племен, они проникли в Шаш, Фергану, Хорезм, Самарканд и Бухару исподволь, мало-помалу за тысячу лет, и, поначалу крепко схватившись с местным согдийским и прочим ираноязычным населением, затем мирились с ним и постепенно оседали по соседству и вперемешку. С годами тюрки перенимали у местных жителей навыки земледелия, их быт особый, зато передавали им свой язык, так как были сильнее, больше числом и обладали властью. Это можно назвать медленным проникновением и смешением.
Больших завоевательных походов не случалось, - разве что при древних каганах и позже, при Караханидах. Но и при них новые волны переселенцев без особых потуг наслаивались на прежние, родственные по языку и происхождению, и растворялись в знакомой среде. Туран велик, много воды, много земли, - всем хватит места.
Словом, тюрки в Заречье - свой народ.
Сюда же, в Иран, они хлынули недавно - и сразу скопом, крутой сокрушительной волной. И, приспособив страну к своему образу жизни, но больше - приспособившись сами к новым условиям, остались все же чужими.
Более того, врагами, ненавистными захватчиками. Ибо отобрали у крестьян лучшую посевную землю и наложили на ремесленный люд ярмо невыносимых податей.
Но будто дело только в тюрках! Мы и до них без устали резались с византийцами, с арабами. Но чаще - между собой...
Омар оторвал глаза от обложки, - и черный ее прямоугольник, отпечатавшийся в зрачках, явственно отразился на лице визиря. Так бывает, если пристально смотреть на один предмет - и взглянуть на другой.
Он бросил на стол «Книгу счастья».
– Осмелюсь заметить, вы тоже, - резко сказал Омар, - не ромейскому кесарю служите. А тому же тюркскому султану.
– Я... поневоле.
– Я тоже...
Разговор опять скользкий, уклончивый и потому - удручающе-тягостный. Чего хочет от него визирь? Он чего-то хочет от Омара.
– Его величество изволит звать вас к столу, - сообщил Сад аль-Мульк.
И только?
Омар с досадой сложил книги, убрал их на полку, где перед тем спрятал стекло. Он неохотно принимал участие в этих совместных трапезах. Хлеб застревает в глотке! Не ты ешь, - султан тебя ест заодно с вареным мясом, взамен острой приправы, которой теперь не стало.
Человек он невыносимый.
Омар начинал понимать, почему хашишины идут на верную смерть. Им нечего терять. Они не поэты, чей удел - терпеливо сносить издевательства.
Первое, что увидел Омар, выйдя с визирем и его безмолвным слугой из дворцовых покоев (Басар, конечно, неотступно следовал за ним), - как всегда, крутой горный хребет Кухе-соффэ, грузно нависший над городом. Изломанный голый хребет без травы и деревьев. Камень сплошной. Гребень скалистой гряды увенчан цепью мощных сторожевых башен.
В городе даже уютно от этого прикрытия.
На самой высокой скале - крепость Шахдиз. Ее построил султан Меликшах. Отсюда, снизу, хорошо видна длинная суровая стена.
Но не видно, что творится за нею.
– «Семь роз»...
– Я уже дал тебе «Неджефскую розу»! И амбру, и мирру. Все, что мог найти в этом скудном Шахдизе...
Он стянул, после долгой борьбы, с нее платье.
Впрочем, боролась она не бездумно, лишь бы отбиться, а в меру, с расчетом, чтоб не убить в нем с грубостью страсть. Никак нельзя упустить такую добычу! Голый живот с глубоким пупком. Гость, задыхаясь, целовал ей живот и острые, торчком, сосцы еще не налившихся грудей.
– Ханифе, Ханифе...
Прикосновение пышных усов приводило девушку в неистовство. Она едва созрела и оставалась пока что «невинной», но была уже развращена до кончиков пальцев. Ибо родилась и выросла в гареме.
Гарем - не строгое глухое заведение, где, как можно подумать, чинные жены султана проводят дни в постах и молитвах. Вовсе не в постах! И не в молитвах. Многое можно б о них рассказать, да стыдно. Их сейчас, кстати, нет, - они внизу, в Исфахане. Султан не боится хранить в Шахдизе арсенал и казну, но юных жен своих он держит под рукой, верней - под замком, во дворце. Здесь - плясуньи, певицы, девицы для услуг и развлечений.
Злых султанш сейчас нет, зато есть старуха-опекунша. Она ходит с тяжелой клюкой, которой с холодным бешенством, стиснув черные зубы, бьет непослушных.
Говорят, она служила в гареме еще при дурной царице Туркан-Хатун...
Самых красивых, с отменным телосложением, она готовит для султана и его приближенных, кому там из них государь пожелает сделать приятный подарок, и с глубоким знанием дела обучает их тонкому и безумному искусству любви.
Здесь своя придворная жизнь - с ложью, враждой и предательством, завистью, вечной грызней и соперничеством. Самое смешное или, скорей, самое страшное, в том и состоит, что гарем, созданный вроде бы для того, чтобы ограничить женскую распущенность, как раз и является ее питомником.
Каждая знает, для чего предназначена, и стремится продать себя подороже.
– «Неджефскую розу»?
– фыркнула Ханифе, упрямо вывертываясь из его могучих рук.
– У кого нет «Неджефской розы»? Она в четыре раза дешевле «Семи роз»...
Речь шла о дорогих знаменитых духах.
– Где я их возьму?
– Где хочешь...
– Эх, дура.
– Он устал, остыл - и оставил ее в покое.
– На стоимость пузырька «Семи роз» иной бедняк может безбедно прожить с детьми тридцать дней.