Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)
Шрифт:
– И какого рода, хрен-через-колено, тут психологический защитный механизм? Какая еще дрянь? Если у меня и был такой механизм, его давно уже сломали. Сожгли, оторвали и утопили в трясине.
Ответа нет. Никакого. Лишь лицо на экране...
Есть что-то в том, как лысые брови соединяются со скулами... если бы не мешали провода, я уже увидел бы. Этот трудяга - кто-то мне знакомый.
Нелегко вспомнить лицо, когда его обладатель давно мертв. Или ты думал, что он мертв. Кто-то, кому сбрили волосы и даже брови, ресницы.
– Он? Это он?! Вот это?
– Мне жаль.
Когда соцполиция пришла за ним в последний раз, в ту ночь в Эбби, моем особняке... я стою на мраморном пороге мраморного портала, беспомощный в лунном свете, смотрю, как они грузят его в дверцу фургона, прямо на подъездной аллее...
Без прощаний. Вокодер, единственный его способ общения, лежал раздавленным на полу у постели, сокрушенный сапогом социка... Санитар у плеча... Помню, я спросил, чуть слышно, губы онемели и не слушались...
"Как долго? Сколько он протянет?"
Брэдли Винг, верный Брэдли, я и не вспоминал о нем, похоже, с той ночи...
"Он вряд ли даже киборгизацию переживет".
Ага.
"Если вынесет- кто знает? Возможно, его отправят на обработку данных. Может протянуть не один год..." Брэдли кашляет, будто извиняясь. "Хотя такого ему... э э... не пожелаешь. Только не такого..."
Тогда, в аллее, в лапах соцполиции, он перекатил голову в мою сторону. Чуть поднял скрюченную руку - последняя управляемая волей, не съеденная болезнью функция - и коснулся головы, слабо постукав пальцами, и опустил пальцы вдоль поручня каталки. Последнее, что он сказал мне.
"Пригибай голову и ползи к свету. Дюйм за дюймом".
Сам он не пригнулся вовремя, и теперь кабели торчат из глаз.
– Он жив. Как бы, - бормочу я онемело и тупо, раздавленный дерьмом, наваленным со всех направлений.
– О да, - говорит Гейл.
– Мне поручили подчеркнуть, что сеть, в которую он встроен, используется для просеивания мировых данных - что его мозг используется социальной полицией для выявления потенциально опасной болтовни.
Сейчас я даже не могу пошевелить губами, сказав "святая срань".
Использовать папу для поимки всех, кто похож на него. У меня сдавило грудь. Это как Райте. Как Райте с Шенной. Хуже.
Это почерк злого, поиметь его мать, гения.
Гейл кивает, словно прочитал мои мысли.
– Ты должен осознать, что размах их злобы практически беспределен.
Я не отвечаю. Не нахожу ответа.
– Хотя сдаться больно и унизительно, отказ сделает еще хуже, - говорит Гейл.
– Уже понял? Они знают твой, э... абсолют. Твое понимание человечности. И готовы использовать любым
Это вытягивает мою голову на поверхность болота.
– Что? Если я пошлю их, его убьют? Вот так угроза.
– Нет. Если не будешь сотрудничать...
– Он смотрит на меня, и глаза мертвее моих мертвых чувств.
– Если ты пошлешь их, они его не убьют.
Ох. Разумеется.
В этом есть смысл.
– На деле, - говорит Гейл мягко, почти деликатно, как Уинсон Гаррет, - они его разбудят.
Точно. Чего ты еще ждал?
И плевать. Всё уже не важно. Ничего не изменится. Хотя...
Папа.
Разумеется, папа. Всегда был он. Как смел я думать, что будет иначе? Он был прав: я определен страхом.
Мой страх в нем.
Не то что я боюсь его - такой страх я перешагнул в десять лет. Я боюсь стать им. Больным. Чокнутым. Запертым в теле, уже мне не принадлежащем.
Наедине с гневом.
Может, потому я никогда не смущался, бросаясь в очередной бой. Тогда или сегодня.
Кто говорит, что нет участи страшнее смерти, пусть скажет это папе. Не знаю, правда, работают ли его уши. Если нет, вам не повезло: записочку ему уже точно не покажешь.
Забавно, как хорошо они меня изучили.
Я глубоко вздыхаю.
– Окей.
Феллер моргает.
– Что?
– Я сказал "окей". Произнести по буквам? Вот, смотри.
Я вжимаю палец в кнопку. Черное масло течет по катетеру.
Вообще ничего не чувствую.
– Эй, вот последний вопрос.
– Я смотрю на Феллера, потом на Гейла.
– Кто ваш любимый персонаж в "Убить пересмешника"?
Ныне во Всегда:
Куда заводят сны
"Я видел один сон, знаешь? Скорее фантазию. Что впервые, точно впервые, я хочу помочь тому, кто мне дорог, и когда приношусь, этот кто-то рад меня видеть".
Он бредет сквозь вселенную белизны.
Снег...
Не помнит, когда последний раз видел снег.
Снег падает нежно, как поцелуй ребенка. Снежинки крутятся и сталкиваются и сверкают, звеня, и пальцы ног шелестят по тонкой поземке. С каждым шагом он слышит хруст столь мягкий, что не назвать звуком.
Он чувствует этот хруст подошвами босых ног. Голы и ноги, и чресла, грудь и голова - он обнажен - но не ощущает холода. Значит, сон. Он понимает, как это устроено. Каким бы холодным ни был пейзаж, он нежится в теплой постели где-то... далеко отсюда.
Очевидный сон. Прошло более двух десятков лет с тех пор, когда он еще мог ходить.
Он слишком легко мог бы затеряться в славной игре мышц и костей, крови и дыхания... но он грезил о ходьбе долгие годы и не может забыть, чем грозит ходьба.