Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)
Шрифт:
– Я уже говорил, что нам не следовало бы. Нам следует. Но здесь и сейчас у нас появился шанс слить существующее и возможное.
– Не бойся, - произносит лошадиная ведьма столь тихо, что он едва ли слышит ее.
– Будь самим собой.
– Что, если, - произносит Кейн медленно, почти торжественно, - самое дурное совершил уже не ты?
– Что?
– Что, если. Ты ведь не помнишь, как забил маму до смерти?
– Я помню много других побоев.
– И я. Но что, если. Что, если это был не ты?
– Что это значит?
–
– Он садится на корточки рядом.
– Что, если она не умерла?
Дункан не может дышать.
– Ты...
– каркает он.
– Что ты сказал?
– Старикан в той клинике, тот, что был похож на меня. Что он там делал? Что было в костыле, который он принес?
– Ну... не знаю...
– Подумай. Что, если кто-то Исцелил ее в тот полдень? Забрал с собой?
– Он понижает голос, шепча: - Что, если она сидит в той юрте, ожидая, решишься ли ты испытать шанс?
– Она?
– Слова вылезают из пересохшего горла так тяжело, что он ощущает вкус крови.
– Она там?
– Возможно.
– Возможно?!
– Единственный способ узнать - сказать "да".
– Да.
– Вот именно. Просто "да". Короткое слово.
– Нет, ты не понял. Это было да. Да.
Кейн встает.
– Ну, всё хорошо. Иди и посмотри.
Меч пропал. Дункан свободен. Нет даже дырки в серапе. Он озирается, полуоглушенный и недоумевающий.
Кейн пожимает плечами: - Я же сказал: метафора.
– Ты был Мечом.
– Ага. И ты вытянул меня из камня. Добро пожаловать в свое королевство.
– Мое..?
– Чье же еще?
– отвечает Кейн.
– Думаю, мы можем назвать его Вратами Дункана.
– Если только я сейчас не уничтожил вселенную.
– Ага. Но беспокоиться слишком поздно.
На груди Дункана лежит венок из диких цветов. Он прижимает его, встает, протягивает лошадиной ведьме.
– Бери с собой, - говорит лошадиная ведьма с легчайшим намеком на улыбку.
– Девчонки любят, когда им приносят цветы.
Самый счастливый из бесконечно возможных концов:
Расшевели медведя
"Решив потыкать шестом в медвежью берлогу, помни: медведь вряд ли сочтет это веселой игрой".
Об этом я размышлял, в общих чертах, достаточно давно. Прежде чем был похищен рыцарями Хрила. Прежде дня Успения. Прежде "Любви Пеллес Рил". Если нужно выбрать точный момент, когда мысль впервые мелькнула в уме - то конец "Слуги Империи", на платформе с Шенной, когда экстренный перенос Коллберга забирал нас на земную сторону, спасая мне жизнь. На коленях у меня еще лежала голова Тоа-Фелатона, тщеславного и малость туповатого старика, убитого мной за то преступление, что он принимал дурные советы. Я был готов потерять сознание от потери крови, несколько минут назад получил самую скверную рану за всю карьеру... но даже когда ночь окутывала вселенную вокруг меня, я видел взгляд Шенны.
Вижу до сих пор.
У
А я? Я отчаянно старался доказать, что она права.
Изображать, будто достойный парень прячется где-то в окрестностях моего сердца: вот представление, с которым я почти свыкся. Я мало любил себя в те дни.
И сейчас не больше. Но сейчас мне почти всё равно.
Шенна и я, мы твердили себе - с истерическим упорством - что Кейн был лишь ролью. Персонажем, которого корчит из себя Хэри Майклсон, международная суперзвезда и бонвиван. А на той платформе я взглянул ей в лицо... и увидел, как она понимает, наконец: персонажем был Хэри Майклсон. С самого начала.
Она узнала, что человек, за которого вышла замуж, всегда был Кейном.
Но и тогда мы не поняли, кем - чем - был на деле Кейн.
Шенна стала актрисой, потому что так получала шанс помогать людям, реально помогать. Спасать их. Она родилась в семье торговцев, и на Земле мало что могла бы сделать для людей; актерство стало для нее силой, позволяющей каждый день менять чью-то жизнь к лучшему.
Актерство для меня означало богатеть, причиняя людям боль.
Но не каждому встречному.
Я уже шесть лет не вылезал из Топовой Десятки, а показатели Шенны не позволяли даже понюхать, чем пахнет поблизости от этой Десятки. И так далее и тому подобное. Мысли мои путались, но я отчетливо помню последнюю, скользнувшую по лику обморока.
"Кто-то ведь должен был загасить этого урода".
Я думал, что угасну сам по себе после "Ради любви Пеллес Рил", суда над Коллбергом и слушаний в Конгрессе Праздных. Думал, что угасну после событий дня Успения.
Думал, что сожжение Марка Вило в прямом эфире покажет всем: пора сжигать и меня. Лучше показать, чем сказать. Верно?
Но люди слишком глупы, чтобы верить своим траханым глазам.
Как и я сам.
И я понял, в конце концов: я не люблю причинять боль людям. Никогда не любил. Что же я люблю: причинять боль людям при власти.
Есть причина, по которой короли прячутся, едва я войду в город.
Я люблю причинять боль людям, считающим себя неуязвимыми. Считающими, что деньги, власть или Бог или какая-еще-хрень делают их защищенными. Непобедимыми. Всемогущими.
Я реально, реально люблю доказывать, что они ошиблись.
Проверим мой список суперхитов: Пуртин Хлейлок. Черные Ножи, всем скопом. Хулан Г'тар. Тоа-Фелатон. Коллберг. Тоа-Сителл. Марк Вило. Даже те, что не успели занять какой-нибудь престол: Берн, Дан и Черное Древо, Тихоня, Свистун и Ястреб. Аспид в Яме. Даже Беллинджер, еще в Школе. Какая разница. Я целил в людей, которые имели власть сделать нашу дерьмовую жизнь лучше, но ничего не сделали.