Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)
Шрифт:
– Если заяц перепечется, положу в котел и получится мясной суп. Если ты слишком устал, он будет теплым к утру.
Он кивнул и начал вставать, но тяжесть на сердце заставила застыть на одном колене.
– Давно ли я здесь?
– С тех пор, как пришел.
– Нет... я о том... кажется, долго. Или недолго. И свет почему-то не меняется...
– За то и люблю ущелья, - отозвалась она.
– Темнота кажется вечной. И заря.
Он кивнул.
– Дела длятся так долго, как длятся. Не кончаются, пока не кончатся. Лошадиное время.
Голубиный
– Мне лучше нравится образ яблока.
– Полагаю, и мне.
– Он снова попытался встать, и снова тяжесть превысила силы.
– Кажется, я проделал очень долгий путь. Реально долгий.
– Думаю, три или четыре дня. Или шел очень быстро.
– Не, я о том... Скорее двадцать четыре года. Больше. Всю жизнь.
– Давно ли я точна, а ты полон метафор? Разве не должно быть наоборот?
– Вот, дразнишь.
– Чуть-чуть.
– Она нежно улыбнулась.
– И саму себя.
Через некое время он зашевелился, чтобы заговорить.
– Хочу только...
– Он потряс головой.
– Хотелось бы встретить тебя давным-давно. И всё было бы иначе.
– Мы встретились давным-давно. И все стало иначе.
– Я не о том.
– Но так и было. Просто ты еще не знаешь.
Казалось, ему больно.
– Не надо так, ха? Хватит гномьих эпиграмм.
– Гномьих эпиграмм!
– Она восторженно засмеялась.
– О, мне нравится.
– Стоп. Хватит игр, ладно? Это серьезно.
– Подойдешь к этому серьезно и решительно - и оно сожрет тебя заживо. Навеки. И зубы будут плохо заточены.
– О чем ты, ради пекла?
– В мир были выпущены силы, сделавшие грядущее безумнее кошмара лунатика, и прошлое стало слабее слов, которые ты мог бы написать на речной глади.
– Гм, на самом...
– Он хмурился.
– Да, так и есть. Как ты узнала?
– Во многом я подобна обычной женщине, - ответила она.
– А во многом я подобна лошади. Лошади не забывают. Не умеют. Научи погодка трюку, и через сорок лет старый мерин исполнит трюк без напоминания. Каждая улыбка, каждая гримаса. Каждая ласка. Каждый шлепок. Каждая порка. Всегда с ними. Всегда. Вот какова я. Я помню. Помню даже лучше лошадей. Помню вещи, которые не случились.
– Помнишь..?
– Прошлое подвижно. В наши дни нет ничего несомненного. Все может измениться. Сам этот миг может испариться росой на полуденном солнце. Но я помню, что потеряно, когда изменился мир.
– Это же... гм, интересная сила.
– Не сила. Лишь память. Я говорю затем, чтобы ты понял: некоторые вещи не меняются.
– Правда?
– Чем больше он думал, тем значительнее это звучало.
– Ведь ты жила...
– Почти вечно, - сказала она легко.
– Я бывала в интересных местах и видела необычайные вещи. Видела события малые и великие. Некоторые еще реальны.
– Догадываюсь, я должен узнать о еще реальных.
– Многое из неизменного не имеет значения; для большого мира они так мелки, что никакой
– Расскажи.
– Я видела человекобога с мечом, отсекающего руку богочеловека. Я видела человекобога с мечом, загоняющего тысячу тысяч богов в трещину вселенной. Видела, как человек бросается на меч, чтобы сразить дражайшего врага и спасти горчайшую любовь. Видела меч, сражающий богиню, пресуществляющий бога, дарующий виновному миру империю бессмертного правосудия.
– Гм...
– Он нахмурился, сглотнул, закашлялся. И начал снова: - Я был при паре этих событий.
– Я видела тебя.
– А я тебя не заметил.
– Ты казался немного рассеянным.
– Но мы... неужели я встречал тебя прежде... стой. Не встречал ли я ту, что была не тобой? Какую-то, ту, что не была лошадиной ведьмой?
– Зачем?
– Что-то мрачное и осторожное в ее тоне заставило его повернуться. Она отстранилась от огня, сумрак сгустился, поглотив лицо.
– Что ответ может значить для тебя?
– Женщину в Фелтейне. Рабыню в поместье. Она погибла на пожаре.
– Этого не случилось. Ты не встречал ее.
– Знаю. Но прошу. Ты помнишь?
– Да.
– Расскажи про нее.
– Я не хотела бы.
Он кивнул.
– Не стану заставлять.
– Это темная сказка, - ответила она.
– Опасная дорога, на которой можно повстречать нечто нежеланное.
– Как любая дорога.
Она вздохнула.
– Да.
– Не могу представить себя на безопасной дороге.
Она продолжала: - Ее нет, и никто не помнит ее, кроме меня. Рассказ возьмет эту женщину и вставит в историю. В ней было больше, чем можно рассказать. Много больше. Она заслужила истории лучше, чем смогу сплести я.
– Как и большинство людей. Начни с имени.
– У рабов нет имен. Ее звали тем словом, которое в тот день приходило на ум хозяину.
– Ох. Такого рода история.
– О рабстве, да. Но прежде всего о насилии.
Он опустил глаза. Насилие - тяжелое слово. Труднее любых, ему известных. И опаснее. Тошнотно заворочались кишки, протестуя, требуя от головы отказа.
Может, если он будет сидеть, уперев взгляд в землю, ему удастся выдержать до конца.
– Нет, - сказала она.
– Тебе не позволяется отводить глаза. Не от этой истории. Если хочешь узнать, смотри истине в лицо.
– Сам не знаю.
– Что ж, мне грустно.
– Как и мне.
– Он вздернул голову и заставил себя смотреть в далекий блеск глаз, в тень ее лица.
– Когда будешь готова.
– Тогда слушай. Вот ее история. Единственная, которая у нее есть.
Первый ее хозяин был ей отцом, или купил ее из семьи, или украл. Мог и найти в лесу: в ее родной стране для нищих семейств было обычным делом бросить в чаще ребенка, которого не могли прокормить. Тут не все известно. Известно лишь, что первым ее воспоминанием было изнасилование.