Закон Моисея
Шрифт:
Когда он разбудил меня в три часа ночи неясными образами закатов и прогулками на лошади, и того, как он сидит перед женщиной, чьи волосы щекочут его щеку, когда он поворачивает голову, я откинул покрывало и начал рисовать. Я работал, как безумный, отчаянно желая избавиться от ребенка, который не оставил бы меня в покое. Картину, которая вертелась в моей голове, я придумал сам. Илай не делился деталями, и я сам создал образ того, как они могли бы выглядеть: белокурая мама и ее темноволосый сын, его голова прижимается к ее груди, он сидит на лошади впереди нее, а все вокруг наполнено цветами. Пара на той лошади устремляется вдаль к закату,
Когда я закончил, то отступил, уронив руки. Моя рубашка и джинсы были забрызганы краской, плечи невероятно напряжены, а руки болели. Когда я обернулся, Илай пристально разглядывал мазки, которые один за другим создавали жизнь. Застывшую на месте, но все-таки жизнь. Этого должно быть достаточно. Прежде всегда так и было.
Но когда Илай снова посмотрел на меня, то наморщил лоб, а выражение его лица стало расстроенным. И он медленно покачал головой.
Он показал мне мягкое сияние лампы, похожей на ковбойский сапог, и то, как она отбрасывала свет на стену, куда был направлен его взгляд. Я мог различить очертания женщины и наблюдал за тем, как ее силуэт наклоняется и целует ребенка перед сном.
«Спокойной ночи, вонючка Стьюи!» — произнесла она, уткнувшись носом в его шею.
«Спокойной ночи, жадина Бейтс!» — весело ответил он.
«Спокойной ночи, скунс Скитер!» — тут же выпалила она.
«Спокойной ночи, грубиянка Боунс!» — сдавленно засмеялся Илай.
Я не понимал прозвищ, но они вызвали у меня улыбку. Любовь струились из воспоминания так же, как вода льется из труб. Но я по-прежнему отталкивал это, закрываясь от такого трогательного проявления привязанности.
— Нет, Илай. Я не могу дать тебе это. Я знаю, что ты нуждаешься в своей маме. Но я не могу дать тебе этого. Я не могу дать ей этого. Но я могу дать тебе кое-что другое. Ты поможешь мне найти ее, и я отдам ей это, — я указал на подсыхающий рисунок, который создал для этого упертого ребенка. — Я могу отдать ей твой рисунок. Ты поможешь мне это сделать. Он — от тебя. Я могу отдать его. Ты можешь отдать его ей.
В ответ на мое предложение Илай просто смотрел на меня в течение нескольких долгих мгновений и без всякого предупреждения исчез.
— Красиво, — Тэг указал подбородком в сторону мольберта с установленным на нем холстом. — Отличается от всего, что ты обычно делаешь.
— Да. Потому что это возникло не в его голове, а родилось в моей.
— Ребенок?
— Да.
Я провел руками по коротко стриженым волосам на своей голове, испытывая тревогу и сам не зная почему. Илай не возвращался. Может быть рисование, в конечном счете, сработало.
Тэг забрел ко мне без предупреждения, без приглашения, прямо как в старые добрые времена,
Судя по его виду, он уже потренировался, и я не стал выплескивать на него накопившуюся досаду. Его волосы на концах были влажными, вьющиеся и прилипшие к шее и лбу, а пот от тренировки пропитал футболку, отчего та прилипала к груди. Тэг выглядел довольно хорошо, зализывая волосы назад и одевая дорогой костюм, когда занимался делами бизнеса, и, тем не менее, он всегда походил на какого-то неандертальца из-за носа, сломанного слишком много раз, и всегда чересчур длинных, косматых волос. Я не знаю, как он вообще мог выносить жар, имея столько волос на голове. Я никогда не мог, от этого я задыхался. Может, это было связано с тем фактом, что каждое столкновение с мертвыми обжигало мою шею, вызывая головокружение, и мое тело горело с такой силой, словно печка.
Тэг потянул край футболки и вытер лицо, одновременно забирая мою миску с хлопьями и большой стакан с апельсиновым соком. Он расселся за моим кухонным столом так, словно мы были пожилой женатой парой, и уткнулся в еду без дальнейших комментариев по поводу картины, которую я рисовал полночи.
У Тэга лучше получалось быть другом, чем у меня. Я редко спускался к нему. Я никогда не ел его еду и не разбрасывал потную одежду по полу. Но я был благодарен за то, что он так делал. Я был благодарен за то, что он приходил ко мне, и я никогда не выражал недовольства по поводу пропадающей еды и рисунков или валяющихся носков, которые не были моими.
Я расправился со своей миской хлопьев и оттолкнул ее в сторону, снова сосредоточив взгляд на мольберте.
— А почему блондинка? — спросил Тэг.
Я почувствовал, как мой лоб нахмурился, и в ответ лишь пожал плечами.
— А почему нет?
— Ну, мальчик… он — черный. Мне просто интересно, почему ее ты сделал блондинкой, — рассудительно произнес Тэг, запихивая в рот еще одну огромную ложку.
— Я — темный… и моя мама была блондинкой, — ответил я, как ни в чем не бывало.
Тэг остановился, его ложка застыла в воздухе на середине пути. Я наблюдал за тем, как колечко «Черио» сделало отчаянный прыжок к свободе, шлепаясь обратно в миску и оставаясь невредимым еще на несколько секунд.
— Ты никогда не рассказывал мне об этом.
— Разве?
— Нет. Я знаю, что мама оставила тебя в прачечной. Я знаю, что у тебя была дерьмовая жизнь, пока ты рос. Я знаю, что ты жил со своей бабушкой, пока она не умерла. Я знаю, что ее смерть принесла полнейшую неразбериху, а следом появился я, — подмигнул он. — Я знаю, что ты способен видеть вещи, которые другие не могут. И я знаю, что ты можешь рисовать.
Моя жизнь в двух словах.
Тэг продолжил:
— Но я не знал, что твоя мама была блондинкой. Не то чтобы это так важно. Просто ты такой темный, поэтому я предположил…
— Да.
— Значит… на этом рисунке ты и твоя мама? Разве она не была родом из маленького городка?
— Нет. То есть… да. Она была из маленького города. Белая девушка из провинциального города, — в этот раз я сделал акцент на слове «белая», чтобы прояснить ситуацию. — Но нет. На рисунке изображен Илай и его мама. Но я думаю, что это не то, что он хотел.