Закон Моисея

Хармон Эми

Но встреча со мной потрясла ее. Так же, как потрясла меня. Я понял это по тому, как она стиснула губы и сжала пальцы. Я понял это по тому, как она вздернула подбородок, а ее глаза вспыхнули. А затем она, отрешившись, отвела взгляд. Когда лифт остановился, и двери открылись, она вышла, больше не удостоив меня вниманием. То, как двигались ее длинные, обтянутые джинсами ноги было одновременно и мучительно знакомо, и совершенно ново. Двери закрылись, но я не вышел, несмотря на то, что мы достигли верхнего этажа. Я пропустил свой этаж. Я не хотел уходить. Поэтому вместо этого позволил уйти ей. Самое малое, что я мог сделать. Я не знал, почему она там была и что делала. И она не улыбнулась и не обняла меня,

как делают старые друзья, случайно встретившие друг друга через много лет.

Я был рад этому. Ее подлинная реакция говорила о большем. Она отражала мою собственную. Если бы она улыбнулась и затеяла бессмысленную болтовню, мне бы пришлось записаться на прием к доктору Анделин. На несколько приемов. Это бы подкосило меня. Воспоминания о Джорджии неотступно преследовали меня больше шести лет, и, судя по ее лицу, когда я шагнул в лифт, она тоже помнила меня. Было в этом какое-то утешение. Слабое, но — утешение.

Я приподнял подушку и выглянул из-под нее, чтобы посмотреть, ушел ли он. И с облегчением выдохнул. Маленькая мышь улетела. Засунув подушку под голову, я перевернулся на другую сторону.

Грязно выругавшись и резко подскочив на кровати, я отшвырнул подушку. Он не ушел. Он просто переместился. Он переместился так близко, что я мог рассмотреть длину его ресниц и изгиб верхней губы, и то, как загнулись края липучки на его черном плаще.

Он улыбался, демонстрируя ряд маленьких белых зубов и ямочку на правой щеке. Я тут же пожалел о вырвавшемся из меня потоке брани, а затем снова выругался теми же самыми словами и с той же громкостью.

Я почувствовал, как надвигающиеся чужие мысли словно щекочут мой разум, и я вскинул руки в знак капитуляции.

— Прекрасно. Покажи мне свои картинки. Я нарисую парочку и прилеплю их на свой холодильник. Я не знаю, кто ты, поэтому не могу послать их твоим родным, но давай, вперед. Дай мне увидеть их.

Воспоминания, похожие на крылья бабочки, сначала лишь слегка толкались, но затем расправились в полную силу и ворвались в мой разум, заполняя мою голову образами белой лошади, чья задняя часть была покрыта черными и коричневыми пятнами, словно какой-то художник начал заполнять белое пространство, но отвлекся и ушел, не закончив свою работу.

Лошадь тихо ржала и скакала галопом вдоль маленького загона, и я почувствовал удовольствие, которое испытывал этот маленький мальчик, наблюдая за тем, как она трясет своей белой гривой и топает изящными ногами.

Калико¹⁰. Я узнал ее кличку, когда он позвал ее. Лошадь пустилась рысью по загону, а затем подошла ближе. Так близко, что ее вытянутая морда, представшая у меня перед глазами, стала просто огромной. Я почувствовал ее дыхание напротив своей ладони, и осознал, что мог не только слышать то, что мальчишка говорит ей, как он уже этого сделал, но и мог ощутить взмах его руки, словно это была моя собственная, когда он двигал ею от пятна между ее глаз до сопящих ноздрей, которые толкались в мою грудь. Не в мою грудь. В его. Воспоминание, которым он поделился, было таким отчетливым, таким прекрасным, будто я сидел на изгороди вместе с ним, и осязал и слышал все те же самые вещи, что когда-то видел он.

— Самая умная и самая быстрая лошадь во всем округе кактусов.

Я снова услышал голос мальчика в своей голове, когда пробирался сквозь его воспоминания, видя не просто отдельные кадры, а целый видеоролик. Звук был приглушенный, словно домашнее видео на слишком низкой громкости. Но он был там, был частью воспоминаний — тонкий голосок, комментирующий происходящее.

А затем воспоминание, как и бабочка, запорхало и рассеялось, и на мгновение мой разум был пуст и отключен, словно сломанный экран телевизора.

Иногда мертвые показывали мне совершенно странные вещи —

вещи, которые не имели никакого смысла. Листовки, или насаждения, или миску с картофельным пюре. Я редко понимал, что они хотели сообщить. Только то, что они хотели о чем-то рассказать. Спустя время я пришел к заключению, что обыденные вещи не были такими же обыденными для них. Вещи, которые они показывали мне, всегда отражали какое-то воспоминание или момент в жизни, так или иначе, имеющее для них большое значение. Насколько именно большое, я не всегда знал, но становилось ясно, что самые простые вещи были самыми важными, а предметы сами по себе были совсем не так уж важны. Мертвые не заботились о земельной собственности или деньгах, или наследстве, которое передавали из поколения в поколение. Но они крайне беспокоились о людях, которых покинули. И эти люди притягивали их обратно. Не потому что мертвые не привыкли, а потому что близкие, которые любили их, не свыклись. Мертвые не были злыми или потерянными. Они точно знали, что произошло. Это живые не имели ни малейшего представления. Большую часть времени я сам ничего не понимал, и пытаться разгадать, что мертвые хотели от меня, утомляло. И мне не нравились умершие дети.

Ребенок пристально смотрел, ожидая от меня чего-то. Взгляд его насыщенно карих глаз был пронзительным и серьезным.

— Нет. Я не хочу участвовать в этом. Я не хочу, чтобы ты находился здесь. Уходи, — произнес я решительно, и тут же другой образ ворвался в мой разум. Несомненно, это была реакция ребенка на мой отказ. На этот раз я зажмурил глаза и яростно сопротивлялся, мысленно рисуя обрушивающиеся вниз стены воды, накрывающие открытые земли, и участок суши, который был каналом, позволяющим людям переходить с одной стороны на другую. У меня была сила, чтобы разделить воды. И у меня была сила, чтобы соединить их снова. Именно так, как говорила мне Джи, как сделал Моисей в Библии. Когда я открыл глаза, маленький мальчик исчез, смытый в Красное море. Море, где скрыто все, что я не хотел видеть.

16 глава 

Моисей 

Но, очевидно, Илай смог удержаться на поверхности воды. Его так звали. Я увидел его имя, написанное на светлой поверхности неровными, едва разборчивыми буквами. ИЛ ай.

Воды, которые я призвал, не поглотили Илая. Он возвращался снова и снова. Я даже пытался уезжать, как будто бы это сработало. Здесь, там, на другом конце земли — нет пути убежать от себя… или от мертвых. Об этом мне напомнил Тэг, когда я жаловался ему, закидывая вещи в багажник своего грузовика. Грузовик был новым и пах кожей, вызывая желание нестись и нестись, и никогда не останавливаться. Я ехал с открытыми окнами и долбящей музыкой, чтобы усилить свои стены. Но как только я направился в сторону Солт Флэтс к западу от долины, посреди дороги возник Илай. Его черный плащ колыхался на ветру, и казалось, будто этот несчастный маленький мальчик-летучая мышь, стоящий в центре пустой автострады, на самом деле был живым. В итоге я развернулся и поехал домой, пребывая вне себя от такого вторжения, и удивляясь, как, черт побери, ему удавалось найти меня, куда бы я ни пытался убежать.

Он показывал мне книгу в потрепанной обложке с загнутыми уголками страниц, слабый и приглушенный голос женщины, читающей слова написанной в ней истории, в то время как Илай переворачивал страницы. Илай сидел на ее коленях, прижав голову к ее груди, и я мог ощущать объятия этой женщины, словно тоже там находился. Он показывал мне лошадь, Калико. И образ того, как ноги, обтянутые джинсами, мелькают возле стола, будто он сидит под ним, в своей маленькой крепости. Случайные вещи, которые ничего не значили для меня и были всем для него.