Закон Моисея
Шрифт:
Он был причудлив и фантастичен — рисунок Моисея. Он был гораздо более целостным, чем изображения на стенах Кейтлин Райт, наполненные трагизмом и состоящие из размашистых линий. Этот трагизм был не в сюжете, он исходил от руки Моисея. Он испытывал страх, которым был пропитан каждый мазок кисти. А вот рисунок в мельнице отличался. Он вызывал восторг, изумление и представлял собой отдельные маленькие зарисовки, сумбурно разбросанные по стене. Вся картина в целом была сумбурной. Это напомнило мне о нашем с Моисеем обсуждении пяти значимых вещей и вызвало дорогие сердцу воспоминания, и я задумалась, что если я просто смотрела на пять значимых вещей, смешавшихся с дюжиной других участников, изображенных на стене. Я наводила фонарик на
А затем я нашла ее. Лицо, мысль о котором не выходила у меня из головы на протяжении двух недель.
Я направила оба фонарика на ее лицо, чтобы разглядеть лучше, а она с укоризной смотрела на меня сверху вниз. Свет причудливо переливался над ней, словно у нее был нимб над головой. Я почувствовала легкую дурноту, и меня затрясло более чем слегка, когда я поняла, что она мне знакома. Это было тоже лицо, что и на свежевыкрашенной стене, которое я увидела, когда пришла к Моисею забрать фотоальбом. Возможно, из-за ракурса или выражения лица, но на стене дома Кейтлин Райт она не показалась мне знакомой, но выглядела узнаваемой здесь. Я встречалась с ней. Однажды.
Звук старых петель привлек мое внимание, прокатившись по практически пустому помещению, и какую-то долю секунды я не могла понять, что это за шум. Затем я осознала, что задняя дверь, дверь, через которую я проскользнула всего минуту назад, открывалась. Я оставила ключ в замке.
Моисей
Леванская церковь, построенная в тысяча девятьсот четвертом году, представляла собой красивое старое здание из светлого кирпича с устремленной ввысь колокольней и широкой дубовой дверью. За прошедшие годы ее слегка отреставрировали, и, на мой взгляд, витражное стекло не было бы лишним, но мне она нравилась. Это место всегда заставляло меня думать о летних днях, проведенных с Джи, когда я был ребенком, и о звуках органа, которые разносились над общиной, пока я выходил через двойные двери и направлялся домой, стремясь к движению, отчаянно желая освободиться от галстука и снять блестящие черные туфли.
Я чувствовал беспокойство. Тревогу. Я не виделся с Джорджией с прошлого дня, и кроме короткого текстового сообщения, в котором я написал пять значимых для меня в тот день вещей, и смайла от нее в ответ, мы больше не общались.
У меня был клиент, проделавший долгий путь до Левана ради сеанса. И я провел весь день, рисуя женщину, которая спала, сидя за столом, сжимая в руках очки для чтения, в окружении разбросанных в беспорядке книг. Ее рот был слегка приоткрыт, волосы аккуратно обвивали щеку, а симпатичное лицо покоилось на худой руке. Мужчина рассказал мне, насколько часто она засыпала в такой позе: погружаясь в свои сновидения среди книг, не успевая добраться до их постели. Предыдущей весной его жена внезапно скончалась, и ему было одиноко. Богатый и одинокий. Богатые и одинокие были моими лучшими клиентами, но я сочувствовал ему во время нашей беседы, и я не вел себя резко и прямолинейно, как обычно, когда взаимодействовал с вещами, которые видел.
— Я не обращал внимания на знаки. Все эти предупреждающие знаки был у меня перед глазами. Но я просто не хотел замечать их, — произнес он.
Та женщина умерла от сердечной недостаточности, и он был уверен, что смог бы предотвратить это, если бы был более дальновидным.
Он ушел, не взяв рисунок с собой, что было нормальным. Я добавил несколько финальных штрихов, и через несколько дней, когда рисунок высох бы полностью,
Мой клиент что-то говорил о надвигающемся шторме. Ночь не была особенно холодной, ведь на дворе все еще стоял октябрь. Но для Юты такое было не редкость. Снегопад в один день, и яркое солнце на следующий. Дома возле церкви были украшены по случаю Хэллоуина. Привидения колыхались на ветру, большие тыквы стояли на крыльце, летучие мыши и пауки ползли по окнам и свисали с деревьев. И когда заиграл орган, это было настолько в духе Хэллоуина, что я даже слегка подпрыгнул от неожиданности, а затем выругался, когда понял, что это за звук.
На церкви уже зажгли фонари, а у дверей часовни стоял припаркованный пикап. Я остановился, чтобы послушать, и буквально после нескольких аккордов уже знал, кто именно играет. Я поднялся по широкой лестнице и толкнул большую дубовую дверь, надеясь, что она открыта, надеясь незаметно прошмыгнуть внутрь, проскользнуть на лавку и немного послушать, как играет Джози. Двери с легкостью распахнулись, и я вошел в фойе. Мой взгляд тут же приковала блондинка, сидящая за органом, и мужчина на самой дальней скамье, ближе к фойе. Ее игра была чем-то настолько прекрасным, что у меня на руках волосы вставали дымом, а по спине пробегали мурашки.
Я узнал его. Это был муж Джози, с которым я встретился на кладбище. Я присел на край скамьи, на которой сидел он. Мужчина разместился прямо посередине, вытянув руки по бокам, скрестив ноги, и глядел на свою жену. Когда я присел с краю, он перевел взгляд на меня и слегка кивнул — едва заметное движение — и я решил, что он мне нравится. Мне не хотелось разговаривать, мне хотелось послушать.
Музыка была настолько благозвучной и приятной, что мне захотелось, чтобы Илай тоже был там, просто, чтобы я мог смотреть на него, пока слушал. Но он держал дистанцию целый день, и я скучал по нему. А музыка заставляла меня скучать по нему еще сильнее. Когда Джози закончила играть отрывок, то оторвала взгляд от клавиш и подняла голову, слегка заслонив глаза рукой. Только помост был освещен, а остальная часть церкви оставалась в полумраке. Она радостно окликнула меня:
— Моисей? Это ты? Добро пожаловать! Самюэль, это Моисей Райт, художник, о котором я тебе рассказывала. Моисей, а этой мой муж Самюэль Йейтс. Не волнуйся, Моисей, Самюэль не кусается.
Самюэль наклонился в мою сторону, протягивая правую руку, и я встал и подошел к нему, чтобы пожать ее. Я сел обратно в нескольких футах от него, и Джози сразу же начала играть что-то новое, давая нам с Самюэлем возможность побеседовать между собой, но, казалось, ни один из нас не был расположен к этому. Но он заинтересовал меня. Может, потому что был в ладах с самим собой, был безумно влюблен в свою жену и так сильно не вязался с этим городом, в котором мы оба оказались. Когда он заговорил, я принял это с одобрением.
— Ты здесь, чтобы рисовать? — просто спросил он.
В его голосе звучал легкий намек на что-то экзотическое. Модуляция или ритм, что натолкнуло меня на мысль, что его родной язык — это язык племени навахо. А может у него просто была такая манера разговаривать. Определенно этот мужчина обладал особой энергетикой. Я предположил, что он мог быть чертовски пугающим, хотя и про меня люди говорили то же самое.
— Нет. Просто послушать.
— Это хорошо. Мне нравятся эти стены такими, какие они есть.