Закон парных случаев
Шрифт:
– Она действительно мне не подружка, - медленно сказал я, чувствуя себя совершенно выпотрошенным. – Вернее, не просто подружка.
– Прости, не понял. Но мне кажется, ты сам только сейчас кое-что для себя прояснил. Нет?
– Ясновидец? – устало поинтересовался я. – Иди-ка ты в задницу.
Он был прав. До этого самого момента все сводилось к простому такому вопросу: «А люблю ли я ее?». Но в тот самый момент, когда я отдернул руку от двери и пошел на кухню, все встало на свои места. Мне стало ясно: даже если она с Ванькой, я не буду вламываться к ним, бить морду ему,
Может быть, это было слишком пафосно, но зато правдиво. Я поставил пакет в холодильник и пошел спать.
Завтра. Как знать – может быть, завтра решится все.
59.
Завтра решится все – он чувствовал это каким-то необъяснимым, почти звериным чутьем. Что будет потом – его не интересовало. Грань между жизнью и смертью истончилась для него настолько, что перейти ее не составляло труда. Теперь он не боялся смерти, а ждал ее, хотя и не торопил. Настя дожидалась его столько лет, что может потерпеть и еще несколько дней или даже недель. В конце концов, что для нее дни и недели, когда она в вечности?
Вечность… У них впереди – целая вечность. Это значит, никуда не спешить, не думать ни о чем страшном: а вдруг подует ветер и разметает в разные стороны. Это то, о чем только можно мечтать: чтобы любимый человек не мог измениться, постареть, уйти. Чтобы он всегда оставался таким, каким ты его знаешь и любишь. Частью тебя. Там нет этой глупой, мелкой суеты: успеть взять от жизни больше, еще больше.
И, может, даже так лучше, но… Уйти они должны были туда позже, гораздо позже и вдвоем. Как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день. После того, как узнали все положенное им в этой жизни – то, чего никогда у них уже не будет в жизни другой.
А что у них, собственно, было, горько усмехнулся он. Всего несколько месяцев счастья. Такого острого, концентрированного счастья, что он и сейчас, через двадцать с лишним лет, помнит все, как будто это было лишь вчера. Несколько месяцев счастья – тайного, словно украденного, заранее обреченного. Он очень многое забыл – что было «до», что было «после». Как будто вся его жизнь сосредоточилась в этих коротких неделях. В любви. А потом – в мести. Они не жили вместе, изучая друг друга, как незнакомую страну. Он не узнавал себя и свою любимую в детях и внуках. Никто не вспомнит о них, не расскажет. Не поставит свечу в церкви.
Только потому, что Ольга захлопнула дверь у него перед носом. А он смалодушничал и ушел. Поверил этой гадине, которая сказала: «Настя не хочет тебя видеть. Ты ей не нужен. И вообще она сделала аборт»…
60.
После всех ночных переживаний я проснулся только в начале одиннадцатого. Вообще-то по натуре я ни сова, ни жаворонок. А может, наоборот – и то, и другое. Ложусь поздно, встаю рано. Мне вполне достаточно для отдыха пяти-шести часов сна, если, конечно, это нормальный сон, которому
Пока я отсыпался, Женя накормила Ваньку завтраком, оставила мне что-то под салфеткой и выяснила, к какому домоуправлению относился дом, где когда-то жила мама.
Когда я вышел на кухню, Женя мыла посуду, а Ванька сидя все в той же тараканьей щели между столом и холодильником, что-то ей рассказывал. Надо полагать, смешное, потому что она улыбалась, хотя глаза у нее были какие-то невеселые. Впрочем, и Ванька тоже слишком уж старался. Это было похоже на любительский спектакль. Или на Мартина-школьника, которому время от времени приходилось изображать жизнерадостного идиота, лишь бы избежать ненужных расспросов.
– Что-то случилось? – задал я любимый мамин вопрос, от которого у Мартина-школьника – впрочем, и у Мартина-студента тоже – неизменно сводило скулы.
– Ничего, - еще шире улыбнулась Женя. – Садись завтракать. Там бутерброды, яйца. Кофе наливай. Остыл уже, правда.
Она поставила на стол чашку, тарелку, преувеличенно аккуратно положила нож и ложку. Потом вытерла руки полосатым кухонным полотенцем и вышла, прикрыв за собой дверь.
– Что-то я не догоняю.
– А чего тут догонять? – очень тихо ответил Ванька. – Я так понял, она слышала ночью наш с тобой разговор.
– Каким образом? – удивился я.
– Похоже, здесь стены картонные, да?
– Ну и что? – взорвался я. – В конце концов, мы с ней уже…
– Потише, - поморщился Ванька.
– Мы с ней уже говорили на эту тему. Не могу я сейчас ничего решать. Пока мама в больнице. Пока этот урод за мной по пятам ходит. Пока я не выясню все.
– Собственно говоря, почему? В смысле, я не понимаю, как одно мешает другому?
Я хотел уже ответить что-то запальчивое и… запнулся.
А правда, что мне мешает? Ну, разве что кроме себя самого?
– И она тоже еще ничего не знает, - оправдывался я, то ли перед Ванькой, то ли перед самим собой. – Я ее спросил, как она смотрит, чтобы со мной в Прагу поехать, и…
– Представляю, как ты ее об этом спросил, - хмыкнул Ванька. – Наверняка так, между делом, шуточки-прибауточки.
Мне нечего было возразить, и он это понял.
– Вооот, - протянул он. – Я-то думал, надо поехать, поддержать тебя морально, помочь. А выходит, заявился для того, чтобы женить тебя, дурака, да?
– С детства мечтал жениться в двадцать лет, - огрызнулся я.
Это было глупо. Я понимал, что неправ, что веду себя, как капризный ребенок, злился из-за этого на себя, на Ваньку и даже, может быть, немного на Женю, но ничего не мог с собою поделать.
– Ну да, знаю. Ты мечтал гулять до шестидесяти, а потом жениться на двадцатилетней. Чтобы она за тобой утку выносила, да? Очень смешно. В конце концов, тебя мама родила как раз в двадцать, отец был не намного старше, - пожал плечами Ванька, откинул с тарелки салфетку и принялся с аппетитом уминать один из оставленных для меня бутербродов. – И у них не было ничего, а у тебя проблема с финансированием, насколько я понял, остро не стоит.