Замерзшие поля
Шрифт:
Свобода управляется законом убывающей доходности, сказал он себе, ускоряя шаг. Если, желая свободы, ты переступил определенную черту в сознании, уже гарантировано ее не добьешься. Да и что такое, в конечном счете, свобода, как не состояние, в котором ты всецело, а не частично, подчинен тирании случая?
Не было никаких сомнений в том, что эта прогулка развеивает пищеварительный смраду него внутри. Осталось три минуты, — сообщила яркая минутная стрелка на его часах; оранжевый свет впереди казался слабее, чем со стороны города. Почему непременно пятнадцать минут? Он улыбнулся точности городской
Далеко впереди послышались звуки, которые он сразу узнал: голоса множества лягушек. Свет, к которому он теперь пригляделся, двигался странно: чуть вверх и вниз, и в стороны тоже, но при этом вроде оставаясь на месте. В один миг он превратился в гигантское пламя, рвущееся вверх; секундой позже оно разбросало каскады алых искр, и фотограф понял, что наконец добрался. Костер горел на дне шаланды, тихо качающейся в сотне футов. Обнаженный мужчина стоял над огнем, подбрасывая пальмовые ветви. Фотограф остановился, пытаясь уловить человеческие голоса, но счастливый лягушачий хор заглушал все.
Он сделал несколько шагов и решил окликнуть человека:
— Hola!
Мужчина развернулся, перепрыгнул через ближний край шаланды (море тут было совсем мелкое) и подбежал к нему.
Не поприветствовав его и, возможно, приняв за другого, мужчина спросил:
— Tapiama? Vas a Tapiama?
Фотограф, никогда не слыхавший о Тапиаме, немного замялся и, в конце концов, произнес: «Si», после чего мужчина схватил его за руку и увлек за собой к воде.
— Уже отлив. Сейчас поплывем.
Он увидел еще двух человек на шаланде — они лежали плашмя на дне по обе стороны костра. Фотограф опустился на землю, снял туфли и носки, затем добрел по воде к шаланде. Забравшись внутрь (костер все еще бодро потрескивал), он повернулся и посмотрел на обнаженного мужчину, отвязывающего веревку, которая удерживала шаланду.
«Как это все нелепо». Сама естественность происходящего казалась ему подозрительной — безразличие пассажиров к его неожиданному появлению, удивительная готовность лодочников отплыть, как только он подошел. Он сказал себе: «Так не бывает» — но, поскольку все, несомненно, было именно так, раздумья о происходящем могли привести только к паранойе. Он опустился на дно шаланды и вытащил пачку «Оваладо». Обнаженный лодочник, с черного предплечья которого браслетом свисал моток влажной веревки, запрыгнул на борт и большим пальцем ноги подтолкнул одного из лежащих пассажиров: тот шевельнулся, привстал и недовольно осмотрелся.
— Где? — спросил он. Не ответив, лодочник вручил ему шест покороче, из тех, что лежали у планшира. Вместе они повели плоскодонку по незримой водной глади. Ночь полнилась лягушачим гимном и пламенем костра.
Ответив «Si» на вопрос о Тапиаме, фотограф понимал, что теперь нельзя отступать, интересуясь «Что такое Тапиама?» или «Где находится Тапиама?» Так что как бы ни хотелось все выяснить, он решил подождать. Это мелководье под ними — устье, лагуна? Скорее река, раз лодочник сказал, что уже отлив. Но не тот поток, чей беспокойный бег по камням он слышал в постели.
Они плыли вперед, время от времени проходя под высокими зарослями, где песню
Похоже, и часа не прошло, когда они пристали к глинистому берегу. Два пассажира выпрыгнули и поспешно скрылись во мраке. Лодочник, аккуратно натянув короткие кальсоны, похлопал фотографа по руке и попросил шестьдесят сентаво. Фотограф дал семьдесят пять и выбрался на мягкую глину с туфлями в руке.
— Обожди, — сказал лодочник. — Я с тобой.
Фотограф обрадовался. Лодочник, казавшийся чернее в своих белых трусах, привязал шаланду ко вкопанной в глину колоде и двинулся вверх сквозь заросли, невзначай спросив:
— Завтра пойдешь на ту сторону?
— На ту сторону? Нет.
— Ты тут разве не от компании? — Интонация подразумевала, что оказаться здесь не от компании невыразимо подозрительно.
Пришло время признаться, с опаской подумал фотограф, хотя вряд ли за этим последует что-то приятное.
— Никогда не слыхал о компании. Я только сегодня вечером приехал в Рио-Мартильо. Что за компания?
— Сахар, — ответил тот. Затем неподвижно застыл в темноте и медленно произнес: — Entonces [60] зачем ты приехал в Тапиаму? Тут не любят миллонариос,ты в курсе?
Догадавшись, что так на побережье презрительно именуют американцев, фотограф проворно солгал:
— Я датчанин, — но, чувствуя, что голосу недостает убедительности, поспешил добавить. — Мы будем еще по грязи идти или можно обуться?
60
В таком случае (исп.).
Лодочник снова двинулся вперед.
— Вымой ноги в кантине,если хочешь, — бросил он через плечо. Через минуту они оказались на месте: прогалина в полумраке, с десяток хижин из пальмовых листьев с одного конца, что-то вроде погрузочной платформы с другого, пустая ночь и водная гладь позади; на полпути между помостом и скоплением хижин — кантина,просто большая хижина без передней стены.
Внутри горел тусклый свет; не доносилось ни звука, только лягушки со всех сторон, и время от времени рваный скрежет в ветвях высоко над головой.
— Почему тут открыто в такой час? — спросил фотограф. Лодочник остановился посреди прогалины и быстро подтянул кальсоны.
— Дон Октавио заправляет с шести утра до шести вечера. Его брат — с шести вечера до шести утра. Компания отпускает людей с работы в разное время. Они приходят и тратят тут свои паго.Здесь им нравится больше, чем дома. Меньше москитов.
Быть может, фотографу только показалось, что в голосе человека сквозила горечь, когда тот произнес последние слова. Они пересекли прогалину и вошли в каптину.