Замерзшие поля
Шрифт:
В руке у него был пустой стакан, толстый бармен пристально смотрел на него, а фотограф понятия не имел, выпил ли он четвертый или все еще тянется мгновение, когда он его заказал. Ему показалось, что он смеется, но он не мог понять, издает ли какие-то звуки вообще. Искалеченная змея, облепленная муравьями, немного его огорчила; признавая это, он ощутил ее зловоние: казалось, оно преследует его и сейчас. Здесь, у бара, густо коптила керосиновая лампа; ее смрад душил его.
— Gracias a Dios, [65] — доверительно сообщил он бармену, возвращая ему стакан.
65
Слава Богу (исп.).
Старик,
— Откуда он взялся? — Фотограф сконфуженно засмеялся, глядя на полный стакан в своей руке. Злобные собаки на прогалине лаяли и выли, несносный звук. — Que tienen esos perros? [66] — спросил он солдата.
Старик остановился рядом.
— Послушай, парень, я не хочу встревать или еще что-нибудь такое, — начал он. Старик был лысый и загорелый, в сетчатой майке. Впадины между ребрами тянулись параллельными тенями, пучки седых волос пробивались в ячейки майки. Он растянул губы в улыбке, показывая голые белые десны. Поза солдата стала чрезмерно бесстрастной; он пристально и с явной ненавистью посмотрел на подошедшего старика и плавно выдохнул дым ему в лицо.
66
Что это с собаками? (исп.).
— Ты из Милуоки? Садись.
— Чуть погодя, спасибо, — сказал фотограф.
— Чуть погодя? — недоверчиво повторил старик и провел рукой по макушке. Затем обратился по-испански к одноногому мальчику. Фотограф размышлял: «Это плохо кончится. Просто плохо».Ему хотелось, чтобы негр перестал петь, а собаки лаять. Он взглянул на стакан в руке, полный какой-то мыльной пены. Кто-то похлопал его по плечу.
— Послушай, приятель, можно я дам тебе небольшой совет? — Снова старик. — В стране есть деньги, если знаешь, где искать. Но тот, кто их находит, должен держаться своих, ты понимаешь, о чем я. — Он придвинулся и понизил голос. Три костлявых пальца коснулись руки фотографа. — Послушай меня, как один белый человек другого. Я тебе говорю! — Три пальца, темные от табака, приподнялись, задрожали и снова упали. — От этих ребят напасти с самого выстрела на старте.
Подхватив костыль, мальчик поднялся с места и уже доковылял до стойки.
— Взгляни-ка, парень, — сказал старик. — Покажи ему, — велел он мальчику по-испански, и тот, опираясь на костыль, склонился и закатал правую штанину поношенных шорт цвета хаки, пока не показался обрубок ноги. Культя кончалась чуть ниже паха: сморщенный и странно смятый в бесчисленные крошечные складки шрам. — Видишь? — вскричал старик. — Тут двести шестьдесят тон бананов прошлись. Потрогай.
— Сам трогай, — сказал фотограф, удивляясь, как ему удается стоять и разговаривать, словно он такой же человек, как все остальные. (Неужто никто не заметил, что с ним происходит?) Он повернул голову и посмотрел на вход. У самого порога рвало мулатку. Бармен вскрикнул, бросился к ней и гневно оттолкнул на прогалину. Вернувшись, он театрально зажал нос.
— Продажная обезьяна! — орал он. — Еще чуть-чуть, и собаки бы внутрь набежали.
Мальчик выжидающе смотрел на старика: не пора ли опустить штанину?
— Думаешь, он получил от них хоть сентаво? — печально сказал старик. — Ха!
Фотограф начал подозревать, что внутри у него творится что-то неправильное. Его тошнило, но поскольку живым существом он уже не был, определение казалось ложным. Он закрыл глаза и спрятал лицо ладонью.
— Все кружится задом наперед, — сказал он. Недопитая кумбиамбабыла в другой руке.
От того, что фраза прозвучала, она показалась ему еще правдивей. Все определенно кружилось задом наперед. Важно помнить, что он здесь один, и это — реальное место с реальными людьми. Он чувствовал, как опасно подчиняться сигналам своих чувств и принять все за кошмарный сон — в тайной надежде, что настанет переломный момент, и он сможет избежать его, проснувшись. Неловко фотограф водрузил стакан на стойку. Спор, недавно разгоревшийся между солдатом-индейцем и его печальным товарищем, перерос в потасовку: товарищ пытался оттащить
— От этого типа добра не жди, — пробормотал он, нервно показывая мальчику с костылем, чтобы отошел подальше.
Фотограф говорил себе: «Только бы не вырвало. Только бы не вырвало». Все вокруг ускользало от него, вниз и вовне; гитара бренчала, собаки лаяли, солдат показывал нож и дулся, старый американец нес что-то о пещерах, где полно изумрудов, всего шесть дней вверх по Тупуру, лампа покраснела еще больше и еще пуще задымила. Фотограф понимал только одно: нужно остаться здесь и страдать; попытка бежать будет смертельной. Лицо солдата, возникшее совсем близко, дышало на него черным табачным дымом. Томно, с безумным природным кокетством, солдат повел глазами и спросил:
— Почему ты не предложил мне copita? [67] Всю ночь я жду, что ты угостишь меня.
Рука, державшая нож, вяло повисла; фотографу пришел на ум спящий ребенок, все еще сжимающий погремушку.
— Si quieres… Qu'e tomas? [68] — Ему казалось, туфли должны быть у него в руке, а их не было; где же тогда они? Какой-то человек притащил в кантинубольшую обезьяну-паука и, схватив за передние лапы, заставил танцевать под гитарные переборы. С полоумной важностью та переступала с ноги на ногу, поглядывала по сторонам, нервно гримасничая, когда стоящие у бара хохотали, наблюдая за ее ужимками. Собаки, завидев ее, бросились к самому входу в кантину,сбились в стаю и снова принялись неистово визжать и тявкать.
67
Стаканчик (исп.).
68
Если хочешь… Что ты пьешь? (исп.).
Напиток солдату купили и оплатили, но пить он не стал. Прислонился к стойке, откинувшись на локте, словно лежал в постели, глаза превратились в черные щелочки, и шептал:
— Тебе здесь не нравится. Ты хочешь уйти, verdad? [69] Но ты боишься уйти.
Все постоянно ускользало, но оставалось прежним. Лучше было бы присесть. «О боже, — спросил себя фотограф, — вынесу ли я это?»
— Почему ты боишься уйти? — нежно допытывался солдат, улыбаясь так, чтобы фотограф оценил его мелкие, безупречные зубы. Он безмолвно рассмеялся, не ответил.
69
Верно? (исп.).
Лицо солдата — яйцевидное, медовое, так близко к его собственному — совершенно неуловимо стало другим лицом, генеральским. («Si, mi general» — с жесткими bigotes, [70] торчащими под носом, миндалевидными глазами, черными, неумолимыми в утонченном вожделении, изящная форма, в руке хлыст со стальной рукояткой, блеск отточенных шпор у щиколоток, «Bien, mi general». [71] Лежа на жарком барачном матрасе, tarde tras tarde, [72] солдат мечтал стать генералом. Еще раз — из какой он горной деревни родом? Как долго он уже говорит?)
70
Усами (исп.).
71
Есть, мои генерал (исп.).
72
День за днем (исп.).