Замок из песка
Шрифт:
— Интересно, как он сегодня второй акт танцевать собирается? — недоумевала Алла, разминающая левую стопу. — По диагонали его точно поведет! Видала, ему еще водочки в стакан плеснули? И ведь выпил, не поморщился…
— А сегодня в связи с его днем рождения сокращенный спектакль будет! — невозмутимо и весело отзывалась Лиля.
— Это как?
— А очень просто. Только мы в диагональ встанем, как из-за кулис метнется Суслова и вместо Альберта закроет грудью Ганса! Причем заявит Мирте, что па-де-де ему танцевать нельзя, потому что у него сердце
Девчонки весело расхохотались, а я больно впилась ногтями в собственную руку. Как догадались эти болтушки о моих чувствах к Иволгину, было непонятно. Да только ли они? Скорее всего об этом знал уже весь театр.
— Ты видела, кстати, что она ему подарила? — продолжала между тем Лиля. — Подсвечник!!!
Снова необъяснимое «ха-ха-ха». И только когда Алла принялась развивать тему, мне стало ясно, над чем они смеялись.
— Подарочек с намеком, да? Как в том анекдоте: «Вставьте мне… свечи в канделябр!»
Причем веселились кордебалетские совершенно беззлобно. Лиля даже сказала в конце концов:
— Ладно, хватит над ней издеваться. И так бедную девчонку жалко, выбрала тоже себе кобеля… Говорят, она в каком-то техническом вузе раньше училась. Неужели там не могла нормального мужика найти?
— М-да… — глубокомысленно согласилась Алла. С тем они и отчалили на исходные позиции. А мне пришлось прижать к вискам холодные пальцы и заставить себя забыть о только что услышанном, хотя бы на время второго акта.
Правда, полностью отключиться так и не удалось. «Эфемерное создание», то есть я, танцевало достаточно зло и жестко, и, согласно роли, почти ненавидело «виллис», посмевших посягнуть на ее маленькое, ускользающее счастье.
А после спектакля в дверь гримерки постучали. — Журналистка! — с неудовольствием сообщила Надежда Ивановна, проводившая со мной разбор полетов. — Она еще перед первым действием хотела интервью взять. Я не позволила.
— Какое интервью! — Мои глаза округлились от удивления. — Всего-то четыре спектакля прошло. О чем мне с ней говорить?
— Вот так и скажи. Только не мне, а ей… Настырная девица, просто до неприличия!
Я, пожав плечами, отвернулась к зеркалу и уже мысленно приготовилась дать отпор навязчивой репортерше, когда дверь вдруг открылась. Видимо, дама, стоящая за ней, решила не дожидаться приглашения.
Она и в самом деле была нетерпеливой, порывистой и энергичной. Валера Антипов еще давно сказал, что она напоминает «психованный ртутный столбик». Тогда мы с ним специально отсматривали передачи с ее участием. Он — критикуя и насмешничая, я — обливаясь горючими слезами.
Наташа Ливнева почти не изменилась с тех пор. Разве что прическу сделала другую, в духе теперешней моды, и свои темные волосы выкрасила в технике стильного «колорирования». На ней был клубный блейзер, маленький шейный платок и узенькие черные джинсы, подчеркивающие стройность ног.
— Здравствуйте! — радушно произнесла она, изящным жестом поправляя прядку волос на щеке. — Надеюсь, у вас найдется пять минут для
— Простите, но…
— Всего пять минут! — Ливнева невозмутимо уселась в кресло и достала из сумочки блокнот в черном кожаном переплете. — «Новое телевидение» планирует снять небольшой фильм о нашем балете вообще и о вас в частности. Ваш необыкновенный талант, достойная восхищения танцевальная судьба и…
— Простите, — уже настойчивее повторила я, — но отдельно обо мне снимать фильм не нужно. Я еще ничего серьезного не сделала, и никакого «необыкновенного таланта» у меня нет…
Я осеклась на полуфразе. Ливнева сидела в кресле, подперев рукой подбородок, и смотрела на меня с «профессионально-мудрой» улыбкой. Точно таким ее лицо выглядело по телевизору.
— Настя, — произнесла она, в конце концов разомкнув красивые, подкрашенные темной помадой губы, — почему вы такая скромная?
И я не нашла ничего лучшего, как сухо ответить: «Я не скромная», и демонстративно встать из-за столика, показывая, что разговор окончен.
Через три дня в местной молодежной газете появилась статейка под названием «Жизель» возрождается», подписанная Натальей Ливневой. В ней говорилось, что юная звезда балета, по отзывам критиков, напоминает молодую Спесивцеву, что она божественно талантлива и столь же божественно трудолюбива. Рассказывалось о том, что начинала она с нуля, впервые встав на пуанты в семнадцать лет, что у нее был один шанс против тысячи…
«Я спросила у Насти: «Почему ты такая скромная?» — писала Ливнева. — Она ответила мне: «Я не скромная…»
Дальше обещалось скорое телевизионное интервью с восходящей звездой. Дочитав до конца, я со злорадной усмешкой сложила газету и зашвырнула ее в дальний угол. Статья была слабая. А последний идиотский вопрос по поводу скромности — ну очень красноречиво свидетельствовал о жутком непрофессионализме автора. И мне отчего-то стало приятно. Дело, конечно, прошлое, но добрых чувств к Наташе Ливневой я по-прежнему не питала…
А в субботу на спектакль явился Саша. Я заметила его в первом ряду партера, когда вышла на поклон. И сообразить-то толком ничего не успела, а он уже взял с колен букет, поднялся с кресла и неторопливо направился к сцене. Я страстно возжелала, чтобы кто-нибудь из рабочих ошибся и включил механизм, задергивающий занавес, прямо сейчас. Но ничего подобного, естественно, не произошло. Саша благополучно отдал мне роскошные золотистые хризантемы, галантно приложился губами к руке и спустился обратно в зал. Ни слова, ни многозначительного взгляда!.. Но я почему-то продолжала трястись, как в ознобе, и когда стояла под теплым душем, и когда дрожащими руками натягивала колготки, и когда подкрашивала губы перед выходом из гримуборной. Букет домой я брать не стала. Подарила его костюмерше тете Наде, объяснив, что на хризантемы у меня жуткая аллергия.