Замок из песка
Шрифт:
Вот, кстати, и он — в высоких коричневых сапогах и кожаном жилете Лесничего. Немного торопится, потому что ему еще бежать за задником сцены в противоположную кулису: выход Ганса оттуда.
— Настя, — его голос доносится словно издалека, — в сцене сумасшествия в шпагу не вцепляйся, как на генеральной. Я ее у тебя еле вырвал! Ну, все пока, мне пора…
Оркестр, проснувшийся под взмахом легкой дирижерской палочки, начинает играть увертюру. Алексей поворачивается.
— Настя! — громко шепчет он мне на прощание. — Ни
«Почему Настя? Жизель!» — как-то отстраненно думаю я и делаю шаг к картонной двери домика…
Потом невозможно огромная сцена, почему-то на репетициях не казавшаяся такой большой. Яркий свет и силуэт дирижера где-то бесконечно далеко. Огромная черная яма зрительного зала. Надежда Ивановна, стоящая в кулисах и следящая за мной то ли взволнованным, то ли просто внимательным взглядом. Граф Альберт — Андрей Вихрев, легко касающийся моих плеч и тихонько командующий: «И-и, раз»… Его глаза и губы тоже ярко подведены, а грудь в вырезе серого колета блестит мелкими бисеринками пота…
Моя юбка, вдруг зацепившаяся за скамейку, руки, мгновенно похолодевшие от ужаса. И снова Андрей, отцепляющий мой подол так легко и непринужденно, словно это предусмотрено пантомимой.
Пока на сцене танцуют девушки-подружки со своими фруктово-цветочными корзинами, я выбегаю за кулисы.
— Ну как? — хотят спросить мои онемевшие губы, но вместо этого начинают жалко дрожать.
— Все отлично, все чудно, девочка моя, — говорит Третьякова. — Только немного успокойся, не отключай голову! Ты все время должна понимать, что делаешь.
Но я, наверное, понимаю плохо, меня несет. И поэтому в сцене сумасшествия окостеневшие пальцы снова вцепляются в клинок шпаги мертвой хваткой. И все же Алексею удается вырвать его, отведя острие от моего горла. Я бегу к маме, потом к Альберту. А потом умираю…
И мне дико и странно, что кто-то громко шипит над моим ухом:
— Эй, вставай! Вставай давай! Занавес-то уже закрыли…
Второй акт, хореографически более сложный, почему-то прошел легче. То ли я успела очухаться, то ли просто чувствовала себя увереннее и в па-де-де и в адажио. Во всяком случае, технических ляпов почти не наделала и мимо люка в надгробии тоже не ступила.
А когда выбежала на поклон, то вдруг со счастливой ясностью поняла: это случилось! Я действительно стала балериной! И это я в воздушной «шопеновке», с белым венчиком на голове приседаю в реверансе перед зрительным залом. И это мне подносят букеты роз в шуршащем и мерцающем целлофане.
Моя милая, добрая мама целует меня и прижимается мокрой от слез щекой: «Доченька, любимая моя! Все получилось! Все у тебя получилось!»
Никитина, специально приехавшая на мою премьеру из Лениногорска, протягивает цветы, смешно сводит глаза к носу и, пародируя придурка Славика, мяукает: «Я в восторге! В восторге! Примите от меня этот скромный букет!.. К сожалению, дорогого одеколона и набора носовых
— Спасибо! — говорят мне чудесные бабушки-театралки с седыми буклями.
— Спасибо вам! — отвечаю я, уже зная, как надо отвечать.
А всего в нескольких шагах, за моим левым плечом стоит лесничий Ганс и, наверное, улыбается мне в затылок самой прекрасной в мире улыбкой Алексея Иволгина…
К четвертому спектаклю я уже совсем успокоилась и шла танцевать «Жизель», как на праздник. Тем более в тот день и в самом деле был праздник — моему Алеше исполнялось тридцать пять.
Маленький подарок — бронзовый подсвечник, слегка позеленевший от времени, лежал в моей сумке рядом с пуантами. С подарком, кстати, пришлось изрядно помучиться. Обойдя немыслимое количество больших магазинов и маленьких лавочек, я с тоской поняла, что не могу найти ничего подходящего. Любезные продавцы и просто мужчины, толкущиеся у витрин, предлагали свою помощь и однообразно советовали: рубашка, галстук, туалетная вода… Подсвечник отыскался в антикварном магазинчике, недавно открывшемся в подвале Дома детского творчества. И забрела-то я туда совсем случайно, решив переждать под крышей холодный мартовский дождь.
Полная продавщица, читающая за прилавком какой-то детектив, против моего присутствия ничего не имела. Я откинула со лба мокрые пряди, огляделась вокруг и увидела этот подсвечник…
Точнее, не подсвечник, а птичьи крылья. Летящие, изломанные немыслимым напряжением и ветром, они неудержимо притягивали взгляд и при этом были похожи на воздетые человеческие руки. А в чистых линиях этих сильных, прекрасных рук было что-то неуловимо иволгинское… Уже потом я заметила и собственно подсвечник, вырастающий как бы из ствола дерева, и воск, наплывами стекающий по зеленоватой бронзе…
И вот теперь маленькая, но тяжелая птичка в ритме шагов стукалась о мое бедро, а сердце колотилось в предчувствии чего-то необыкновенного.
И первым необыкновенным, возникшим на моем пути, оказался «театральный придурок» Славик. Тот самый, который четыре года назад бесцеремонно интересовался у нас с Никитиной: «Кому цветочки?» Чуб его, такой же пышный и кудрявый, по-прежнему пах женским лаком для волос.
— Здравствуйте, — проговорил Славик, отделяясь от дверей главного входа и интимно мне улыбаясь. — Здравствуйте, дорогая Настя!
— А откуда вы знаете мое имя? — спросила я, растерявшись от неожиданности.
— Ну! — Он почти с укоризной покачал головой и кивнул на театральную тумбу.
И в самом деле, мой дебют был довольно широко разрекламирован. И стены театра, и кассы в переходах метро пестрели афишами: «Жизель». В главной партии — Анастасия Суслова. Первое исполнение».
— Да и потом, как же вас можно не знать? Вы же великолепная!.. А интересно, вы меня помните?
— Нет, — зачем-то соврала я.