Замок из песка
Шрифт:
— Откуда ты знаешь его фамилию? — Колени мои вдруг противно ослабели.
— Не слепой. Видел сегодня на сцене твоего то ли гопника, то ли сучкоруба, который весь в «коже»… Ну, мнения своего по этому поводу высказывать не буду, но…
— Вот и отлично! — Я вышла из машины, хлопнула дверцей и быстро зашагала вперед мимо открытых дверей подъездов. Квартал, где мы остановились, был незнакомым, но впереди маячили огни какой-то большой улицы.
Шины за моей спиной зашуршали не сразу. Видимо, Ледовской наивно полагал, что я, устав выпендриваться, остановлюсь посреди дороги и повернусь к нему с улыбкой нежной и виноватой. Потом противно скрипнул стеклоподъемник.
— Можно один, последний вопрос? — Саша, не останавливая машины, высунулся в форточку. — Ты хоть спишь с ним или по-прежнему на уровне: «Ах, он мой Бог!»
— Да, мы давно спим вместе, так что можешь не тратить на меня свое драгоценное время… Кстати, у нас множество кордебалетских девочек светло страдают по мальчикам — выпускникам технических вузов. Присмотрись!
— Спасибо за совет. Не премину воспользоваться, — он холодно улыбнулся. — Ну что ж, счастья тебе и удачи. А танцуешь ты и в самом деле здорово…
Потом «Вольво» резко дала назад и развернулась, прощально сверкнув стеклами. А мне показалось, что из моего сердца наконец-то вытащили старую занозу… Я окончательно рассталась с Сашей, на этот раз сама хлопнув дверью, я танцевала Жизель на сцене, о которой мечтала с детства, я собиралась танцевать Кончиту с мужчиной, которого любила, кажется, всю жизнь. И никогда еще не чувствовала так ясно, что все у меня будет хорошо…
Все и в самом деле складывалось неплохо. Правда, первая «Юнона» с моим участием была поставлена в репертуар мая, а не апреля. Но мы репетировали. Много, часто, подолгу. И я терпеливо ждала, когда же повторится то чудесное, пронзительное ощущение нашей сумасшедшей близости.
Одноклассницы тем временем готовились к выпускному спектаклю. А я «за особые заслуги» была от него освобождена. И вообще ходили слухи, что со дня на день меня официально зачислят в труппу театра на ставку артистки балета первой категории.
В театре же было неспокойно. На каждом углу шушукались, что приехавший из Москвы балетмейстер Рыбаков будет соблазнять кого-то из солистов контрактной работой за бешеные деньги. Кого именно — не знали… Рыбаков пока просто ходил на спектакли, сидел в третьем ряду и с ничего не выражающей улыбкой смотрел на сцену. Я несколько раз видела его в зале. Видела его блестящую, похожую на тонзуру лысину в венчике темно-русых волос, непременную черную водолазку с воротником до самого подбородка и внимательные глаза, цепко следящие за каждым батманом и пируэтом.
— Серебровскую, наверное, агитировать будет, — предполагали в труппе. — Лазореву вряд ли: возраст уже не тот. А у Бедаревой дочка. Куда ее с ребенком в Москву тащить?.. А может, Андрюшку Вихрева? Вот и полетят у нас опять к чертовой матери все «геройские» партии. Танцевать-то некому!
Я слушала и печально кивала. Хотя, честно говоря, на летящие партии мне было плевать. Главное, что в столицу уже точно не забирали моего Алешу. Пусть из-за семьи, пусть из-за ребенка, но он оставался в театре! А значит, оставался со мной!
Правда, не ясно было, радует ли его самого этот факт? Иволгин в последнее время ходил мрачный. Однако настроение его успело испортиться еще до приезда московского гостя. И я тешила себя жестокой мыслью, что что-то неладно в семье. Жена-стерва завела себе любовника? Или запилила за то, что денег на норковую шубу не хватает? Или просто стала такой скучной и неинтересной, что он готов выть от тоски? Все эти варианты меня вполне устраивали.
А вообще, я ждала. Ждала майской
Мне и в самом деле не хотелось жить. Равно как и делать что-нибудь для того, чтобы жизнь эта кончилась. Я была отвратительно, гадко нормальна, и поэтому не пробовала мерить полусумасшедшим взглядом расстояние от балкона до газона и не принималась потрошить дрожащими пальцами бесчисленные упаковки димедрола. Но обычная способность радоваться, которой и не замечаешь, пока все хорошо, ушла из моего сердца безвозвратно.
Теперь, придя домой после репетиции или спектакля, я падала на диван, отворачивалась лицом к стене и лежала так до глубокой ночи. Часа в два поднималась, доставала простыню и подушку. А иногда и не доставала, просто закрывала глаза и засыпала — прямо в юбке и водолазке. Поначалу сердобольный Антипов пытался кормить меня своим отвратительным «восточным рисом», потом, отчаявшись, хотя бы тушеной капусткой, потом соблазнял овсяным печеньем и «ма-аленьким кусочком мороженого».
— Ну надо же хоть что-нибудь кушать! — горестно восклицал он, с досадой хлопая себя по коленям. — Так ведь у тебя скоро совсем сил не останется. Как танцевать будешь?
— Я ем, — отвечала я и снова утыкалась лицом в старую гобеленовую обивку дивана.
— И фотографию со стены сними. На время хотя бы… Вот успокоишься немножко и снова повесишь. А то так и с ума сойти недолго.
Мне иногда и в самом деле казалось, что я схожу с ума. Являющийся во сне Алексей ласкал меня так нежно и нетерпеливо, что утром тело реально горело от его поцелуев. Мне снились его руки и голос, а днем, в толпе, мерещились знакомый профиль и улыбка. И я кидалась вперед, расталкивая прохожих, только для того, чтобы увидеть какого-нибудь молодого папашу в такой же джинсовой куртке или широкоскулого бурята с прямыми, отливающими холодной сталью волосами.
Надежда Ивановна перемен, творящихся со мной, не одобряла, хотя и не понимала, в чем дело.
— Настя, ну соберитесь же! — говорила она. — Конечно, я понимаю: сложно привыкать к новому партнеру. Но, если разобраться, вы ведь с Алексеем Александровичем не пять и не десять лет вместе протанцевали! Андрюша Вихрев вам подходит даже больше…
Я молчала, уставившись в пол. А Вихрев взрывался:
— Да не могу я с ней! Она же холодная, как ледышка! Звездная болезнь, что ли, началась? Вроде бы пришла в театр человек человеком, а сейчас: нате, посмотрите! Какие мы одухотворенные, какие возвышенные и сами на себе зацикленные!
А мне просто больно было улыбаться, просто немыслимо танцевать любовь, когда все внутри болело от этой невыплеснувшейся любви, как сплошной травмированный мениск.
В театре меня теперь называли блаженной, а критики, поначалу восторженно хвалившие, начали скептически отмечать:
— Да, природные данные уникальные, но она ведь только «Жизель». Не Кармен, не Мехмене-Бану, не Одетта даже… Так, балерина одной партии. Есть множество подобных примеров в истории…
— Доведи до ума Кончиту! — и умоляла, и требовала Третьякова. — И так уже твой спектакль на самый конец сезона перенесли.