Замуж — никогда

Винк Таня

— Да… — Роман Андреевич поднял воротник и с болью в сердце покосился на внучку. — Есть хочешь?

— Ага. — Аня кивнула. — Я давно не ела.

— Вот и хорошо. У меня борщ есть, сало, чеснок. — Дед подмигнул. — Как тебе такое меню?

— Отлично! — Девочка расплылась в улыбке. — А как там Рекс? Я давно его не видела.

— Тебя ждет. — Дед Рома посмотрел на часы. — Давай быстрее, успеем на восьмичасовый автобус. Холодно… — Он поежился и сунул руки в карманы куртки.

— Ага, — снова кивнула Аня.

— Странно, середина апреля, а ночью заморозки обещали…

Уже стемнело, когда они вышли из автобуса и по узкому тротуару, освещаемому редкими фонарями, направились к дому.

Роман Андреевич смотрел на внучку, топающую рядом с ним, и видел счастливого птенца, выпорхнувшего из ненавистной клетки. Бедный ребенок… Рекс встретил их радостным лаем, облизал лицо Романа Андреевича, а потом бросился к Ане.

Смеясь, она схватила пса за уши:

— Привет, Рекс! Ой, я так тебя люблю!

Рома закрыл калитку и пошел к крыльцу, на котором стояла кастрюля Рекса.

— Молодец, все съел. Сейчас получишь любимые косточки и будем смотреть телевизор.

При слове «косточки» пес весело тявкнул и кинулся к входной двери. Аня схватила Рекса за ошейник. Казалось, что у пса от радостного виляния вот-вот отвалится хвост. Дед Рома достал из кармана ключ и открыл дверь, но собаку в дом не пустил.

— Подожди, потом зайдешь, — сказал он, и Рекс послушно сел на задние лапы.

Аня разулась, повесила курточку на вешалку, прошла в кухню и забралась с ногами на табурет.

— Дедушка, — сказала она, когда Роман Андреевич полез в холодильник за косточками для Рекса.

— Что, моя хорошая? — Рома положил косточки в собачью миску.

— Можно я буду у тебя жить? — спросила Аня, и Роман Андреевич едва не выронил миску из рук. — Я не хочу возвращаться домой. Переведи меня в сельскую школу, хорошо?

В груди Ромы снова поднялась волна гнева на дочку, на зятя — он обвинял Виктора в том, что тот спаивал Инну, и небезосновательно. «Женщина может спиться за полгода!» — кричал Роман Андреевич, но Виктор только хмыкал:

— Не сопьется, — и уголки его рта ползли вверх в едко-холодной клоунской ухмылке.

На Романа Андреевича смотрел большой знаток жизни…

Держа миску в руках, Рома опустился на стул:

— Ну, а теперь скажи, что случилось.

Выслушав сбивчивый рассказ внучки, осмотрев ее голову с маленькой проплешиной, Роман Андреевич тяжело вздохнул, постоял в задумчивости, поставил миску на пол, открыл дверь и впустил собаку. Рекс накинулся на еду, а Роман Андреевич снова подошел к холодильнику.

— Колбасу вареную будешь? — спросил он у внучки.

— Конечно. — Аня улыбнулась. — У тебя всегда есть моя любимая колбаса. Ты самый лучший дедушка на свете!

Роман Андреевич положил колбасу на стол и сел на табурет.

— Дедушка, ты разрешишь мне у тебя остаться, да? — Девочка смотрела на него с мольбой.

Некоторое время Роман Андреевич молчал и наконец ответил:

— Даже не знаю, что сказать…

— А что тут говорить? — Аня опустила ноги на пол. — Они все время дерутся и ругаются. Я не хочу с ними жить, не хочу, чтобы Женя с ними жил. — У нее в глазах заблестели слезы.

Рома принялся нарезать колбасу.

— Я не знаю, что сказать… — повторил он.

— Не надо ничего говорить! — воскликнула Аня, прижимая кулачок к груди. — Забери нас с Женькой к себе, и все! Тебе не будет с нами трудно, я все умею. Женьку в садик определишь, и будем хорошо жить. Я помогу тебе картошку посадить, буду морковку полоть, ты ж не любишь полоть морковку. — Аня смотрела на него заискивающе. — Цветы посажу под окнами и возле крыльца… я давно собиралась. Давай пионы посадим, они так хорошо пахнут, — тараторила девочка, — и маттиолу. — Она помолчала, а затем задумчиво продолжила: — Деда, я не понимаю, зачем люди женятся? Чтобы потом драться друг с другом, будто больше не с кем?

И еще я не понимаю, зачем мама пьет. Она не имеет на это права, потому что она женщина, от нее в доме все зависит.

Услышав эти слова, Роман Андреевич чуть нож не выронил и уставился на внучку.

— И… и детей бить нельзя, — ее голос сорвался, она скривилась, вот-вот заплачет, и коснулась рукой головы, там, где была проплешина, — нельзя… — она всхлипнула, — это так больно… и обидно…

— Ну, ну, Анютка, не надо, — Роман Андреевич коснулся руки внучки.

— А мужчина… — продолжила Аня, порывисто втянув носом воздух, — не имеет права бить жену, иначе он не мужчина. И вообще… никто никого не должен бить, нельзя драться! Это страшно! Это… это хуже смерти! Дедушка, я не хочу с ними жить, я хочу жить с тобой! — воскликнула она. — А их… Их надо лишить родительских прав!

«А ведь она уже совсем взрослая, — подумал Роман Андреевич, глядя на раскрасневшееся лицо внучки. — Анютка все правильно говорит. Бить нельзя. Никого. Даже словом нельзя унижать, это плохо, не по-людски». Ох… Забрать внуков… Как же он их заберет? Что он может сделать, чтобы дети не росли в этом ужасе? А ничего. Разве только с Инной поговорить. Да он уже говорил, а она лишь удивлялась:

— Папа, да ты что?! Я не пью!

Инна в детстве его не слушала, а сейчас… Нет, не в его силах оградить внуков от этого ежедневного кошмара. Не в его! И не в чьих. Инна обязанности матери исправно выполняет, дети накормлены, одеты, обуты, она не тунеядка, работает — на посторонний взгляд вполне приличная женщина. И детей своих любит. Какой-то неистовой, малопонятной любовью. Когда Аня в три года заболела воспалением легких, Инна устраивала истерики. «Я этого не вынесу! Я не хочу жить!» — кричала она, сутками сидя у кроватки дочери. В палате не было предусмотрено место для мам, вот и ютились они на полу, возле кроватей малышей. Да, Инна любит своих детей, просто она… такая. А все потому, что мама покинула ее в тот момент, когда была нужна ей как воздух. А может, это произошло еще раньше? Да, еще раньше она разуверилась в любви и ее душа очерствела… Роман Андреевич помнил, как дочка защищала его, взрослого, крепкого мужика… Теща покойная тоже на мужа своего, Степана, кидалась, как ведьма, и лишь после его смерти вдруг смирная стала, видимо, поняла, что только он любил ее, только ему она была нужна, да поздно. А Валя? Она переменилась после того, как заболела. «Прости меня», — сказала Роману после первого сеанса химиотерапии, после того, как он заявил врачам, что не оставит ее ни на секунду. И не оставил, все время держал ее за руку. Смотрел на нее, бледную, осунувшуюся, и ни в голове, ни в сердце не было обиды на нее, была только любовь и… прощение. Вечное прощение.

— Это ты меня прости. — Роман Андреевич сжимает тоненькую, в голубых жилочках, ручку-лапку. Потом жилочки исчезнут, но это будет потом, а пока он шепчет: — Я тоже виноват перед тобой.

Он не знал, в чем перед ней виноват, ему и не нужно было этого знать — раз случилось то, что случилось, значит, в этом была и его вина, наполовину. Ведь двое все должны делить пополам, потому что они две половинки одного целого. Роман Андреевич всегда так думал, так считал, но теперь уже и не знал… Ничего не знал. Не знал, чем закончится все это для Инны, а ведь закончится… Не знал, почему все так… Почему каждая из этих женщин, Инна, ее бабка, мать, упрямо брели по пути разрушения — себя, семьи и тех, кто рядом? Что рвалось наружу из их сердец? Что теперь рвется из сердца Инны? Что ждет Анечку? И как остановить эту вакханалию обескураживающих совпадений, похожих на вирус, поразивший судьбы женщин, наплевавших на кровное родство и даже на любовь матери к ребенку?!