Замуж — никогда

Винк Таня

Виктор же вел себя тихо. Он отдал соседу рюкзак, с которым пришел к Инне, на поисках работы поставил жирную точку и окончательно превратился в сибарита. Одевался только в заграничное, курил исключительно «Мальборо», часто фыркал, вид имел печально-недовольно-заносчивый, кофе — тройной — пил в самой престижной кофейне, в которую со всех концов Харькова стягивались такие же вальяжно-печально-недовольные седовласые и крашеные крючкообразные парниши в американских джинсах, с изрядно помятыми лицами, желтыми зубами и вздернутыми плечиками. Супруге Виктор никогда не перечил — видимо, это было одним из обязательных пунктов его нового имиджа. Он с кривой усмешкой выслушивал угрозы о том, что она завтра же подаст на развод, и тут же без зазрения совести брал деньги из секретера и топал в ресторан. В ресторане с купеческой широтой заказывал картофель с луком, жаренный на

сале, свиную отбивную на косточке и самый дорогой коньяк. Шипящий на сковороде картофель Виктору выносил сам шеф-повар в сопровождении двух официантов, вернее, вывозил на тележке. Виктор ковырял картошечку вилочкой, пробовал, задумывался, поднимал глаза к потолку, снова пробовал, долго двигал челюстями, хмурился, а повар стоял в почтительном ожидании. Да и было за что стоять — этот клиент оставлял в кабаке весьма щедрые чаевые. Заканчивалась сцена всегда одинаково: Виктор клал вилочку на стол и легонько хлопал в ладоши, будто нехотя, и снисходительно-покровительственно приговаривал: «Сегодня чуток недосолил» или «Лучка бы побольше надо… в следующий раз учти…» Повар лучезарно улыбался и, бормоча под нос: «Альфонс хренов», ретировался в кухню. Альфонс наедался, напивался, швейцар грузил его в такси, и через пять минут таксист тормозил у подъезда, взваливал уже заснувшего пассажира на спину и тащил на третий этаж, где его ждали три рубля, а дальше…

«Дальше» тоже всегда было одинаково — Инна набрасывалась на мужа, обзывала его последними словами, швыряла посуду, грозила разводом, мол, он ей все нервы вымотал. Но, видимо, не все, потому как, стоило супругу прийти в нормальное состояние, он ей наливал и они мирились. И гостей приглашали. Или с сотрудницами Инны — Витя женщинам очень даже нравился — шли в какой-нибудь кабак, ухарски проматывая честно и нечестно заработанные деньги. А страну в это время семимильными шагами топтала «перестройка», оставляя после себя выжженные души, неосуществленные желания и неуверенность в завтрашнем дне. Пройдясь электрическим шокером по мозгам советских людей, у кого-то она что-то подправила, кого-то сделала умнее, сообразительнее, кого-то вконец отупила, озлобила или разум отняла, а вот Инну и Виктора закружила в вакханалии пьянства. Это не предвещало ничего хорошего. И Аня, обескураженная и насмерть испуганная возвращающимся ужасом, держа братика на руках, забивалась в дальний угол и сидела тихо, пока приползшие домой мать и отчим не угомонятся.

Роман Андреевич много раз пытался поговорить с дочкой, образумить ее, но она только злобно зыркала на него, шипела, что ей плевать на свою жизнь, и для пущей убедительности впадала в непродолжительную истерику. Чем дальше, тем б'oльшие обороты набирал разгул родителей. Ане уже во двор выйти некогда, уроки по ночам делать приходится. Вдруг, в один далеко не прекрасный вечер, мама не вернулась домой. То, что произошло на следующий день, не шло ни в какое сравнение с драками Инны и Николая — Виктор выбил жене четыре передних зуба, сломал ей нос и три ребра. За что? За то, что она провела ночь у какого-то мужика. И эта ночь поставила точку на их совместном пьянстве. Теперь каждый пил в одиночку, но жить продолжали вместе, втягивая в ссоры даже маленького Женьку. Точнее, это делала мама, доводя отчима до белого каления.

Происходило это так: сначала крики, мат, потом в ход шли кулаки. Потом Инна с расквашенным носом влетала в комнату, хватала Женьку и защищалась им, как щитом. Виктор попрыгает вокруг, побесится, руками помашет и выскочит из комнаты, кляня супругу на чем свет стоит, а она, вместо того чтобы взять себя в руки и успокоить орущего Женьку, сунет его Ане — и опять за мужем… Драка набирает новые обороты. И Аня все это время бережно прижимает Женьку к себе.

— Тихо, тихо, — гладит она вздрагивающую под фланелевой рубашечкой спинку, но это не помогает — Женька захлебывается громким плачем.

Мама возвращается, хочет отнять малыша, но Аня ловко поворачивается к ней спиной, группируется, выставляя лопатки, будто это вовсе не тоненькие лопатки двенадцатилетней девочки, а крылья, способные защитить брата от беды.

— Отдай ребенка!

Аня еще крепче прижимает Женьку к груди. Мама бьет ее кулаком по спине:

— Ты что задумала, маленькая тварь?!

Следующий удар приходится по затылку — у девочки даже челюсти клацают.

— Отдай ребенка!

Мама хватает Аню за плечи, рывком поворачивает ее к себе и пытается отобрать Женю. Одной ручкой он цепляется за ворот Аниного халата, другой за ее волосы. Мама тянет его к себе, но мальчик не разжимает кулачки. Еще немного, и Аня

распрощается с прядью, зажатой в крошечной, но уже сильной ручке. Девочка не плачет, стискивает зубы и терпит, и вдруг брат отпускает ее волосы и невероятным, недетским рывком обвивает ручками ее шею и прижимается щекой к ее щеке. Прижимается и замолкает. Все, что чувствует Аня, — это его дрожащее тельце, пылающие щечки и испуг. Он еще маленький, этот испуг, но Аня узнает его и отчетливо понимает, что только она сможет защитить маленькое сокровище от родителей. И еще она понимает, что брат — единственный человечек на планете, которого она любит и ради которого готова на все.

— Отдай ребенка! — Мама тянет руки к Женьке и таращит пьяные глаза.

— Анюта, — отчим одной рукой задвигает Инну за спину, — дай Женю мне.

К нему мальчик идет, но тут мама налетает на Аню и лупит ее куда попало. Отчим уже в другой комнате, и девочка понимает, что сейчас мама ее убьет — рвущаяся из Инны ярость не имеет ни глаз, ни разума. Одной рукой Аня ловит руку матери, другой пытается оттолкнуть ее и получает удар прямо в лоб…

Придя в себя, девочка услышала звон в ушах. Она сидела на лестничной площадке, на холодном полу, спиной подпирая стену. Дышать было почему-то больно. Одной тапочки не было. Девочка поднялась на ноги. Стены и двери пошатнулись, но быстро встали на место. Аня нажала на дверную ручку, но дверь оказалась запертой. Хотела нажать на кнопку звонка, но резкая боль в плече не позволила этого сделать. Аня расстегнула кофточку. На правом плече красовалась фиолетово-багровая гематома размером с кулак. Кривясь от боли, Аня застегнула кофточку и только теперь увидела на полу клок волос. Это были ее волосы. Дрожа от ужаса, девочка провела пальцами по голове, ища проплешину, но тут из квартиры донеслись крики и звон посуды. Стиснув зубы от боли, Аня забарабанила в дверь:

— Откройте! Эй вы! Откройте!

На площадку выходят соседи. Они перешептываются и бросают на Аню сочувственные взгляды. Морщась от боли в плече, Аня одной рукой давит на кнопку звонка, а другой бьет по двери, но никто ей не открывает.

— У тебя что, ключа нет? — спрашивает сосед.

— А ты сам не видишь? — хмыкает его супруга. — Аня, не стучи, идем, Андреичу позвонишь, без него никак… — Она вздохнула. — Ох… ну и люди… Одно и то же, одно и то же…

Дедушка был на работе и прибежал очень быстро. Открыл дверь своими ключами, а там уже тихо и цепочка висит.

— Инна! Виктор! Снимите цепочку!

Ответа не последовало. Было слышно, как работал включенный на полную мощность видеомагнитофон. Шел любимый мультик Женьки — «Том и Джерри».

— Инна! Витя!

— Андреич, да что ты, в самом деле… Рви цепочку, и все дела, — советует сосед.

Дедушка надавил на дверь, цепочка лопнула, и в коридоре тут же появился Виктор:

— Хорошо, что вы приехали, Роман Андреевич.

В нос деду и внучке ударила вонь курева, а из кухни донесся опостылевший Ане звук — тошнотворный, ненавистный стук бутылки о стакан, бульканье и пьяное бормотание матери. Девочка тут же снова задрожала. Жалость к маме, проснувшаяся в ее душе с тех пор, как та забеременела, теперь даже не шевельнулась. Впрочем, шевелиться было нечему — жалость умерла. Второй раз. Трясло Аню не от холода — соседка ей и кофту теплую дала, и тапочки. Девочке было страшно: знакомый с детства кошмар вернулся и пялился на нее пьяными, остекленевшими глазами…

Женька смотрел видео. Виктор увлек Романа Андреевича в другую комнату и плотно закрыл за собой дверь. Аня остановилась возле нее, но ничего нового не услышала, лишь то, что отчим говорил уже сто раз:

— Я сдам вашу дочку в наркодиспансер.

На этом разговор и закончился. Пока дедушка, не снимая верхней одежды, разговаривал в кухне с Инной (та в ответ плела что-то бессвязное и агрессивное), Аня собрала портфель и заглянула в кухню. Мама по-прежнему сидела на табурете и сосредоточенно чавкала, навалившись грудью на стол. Она мазнула по Ане мутным взором, налила в рюмку коньяк и быстренько опрокинула в рот.

— Деда, я с тобой, — сказала девочка, поймав взгляд Романа Андреевича, и он молча кивнул.

В груди у Ани разлилось тепло.

— Никуда она не пойдет! — рыкнула мать.

— Пойдет, — спокойно ответил дедушка.

— Ей в школу…

— Завтра суббота.

Роман Андреевич попытался еще что-то вдолбить дочери, и через десять минут Аня и дедушка уже шли к метро. Ей по-прежнему было холодно. Не от морозного, совсем не апрельского ветра — холод был в ее душе.

— Деда, хорошо, что ты меня забрал, — сказала Аня, застегивая молнию на куртке до самого подбородка.