Замужем за облаком. Полное собрание рассказов
Шрифт:
Я говорю об этом потому, что среди всего унаследованного мною от отца оказалась, к несчастью, и бессонница. Правда, сам он утверждал, что бессонница является счастливым даром, позволяющим ему в течение суток сделать больше, чем может любой другой человек. Ему, видите ли, нравилась загадочная тишина глубокой ночи. А вот мне она совсем не по нутру, но это не суть важно для данной истории, которая непосредственно связана с одной бессонной ночью, пережитой мною в недавнем прошлом.
Думаю, у отца когда-то была любовница, хотя сказать это с полной уверенностью не могу даже сейчас. Я никогда не рискнул бы спросить об этом у мамы, которая очень любила отца, а после его смерти только тем и занималась, что сортировала воспоминания, пропуская их через своего рода «благостный фильтр», сохраняющий
Тема вероятных любовных похождений отца всплыла в связи с еще одной его особенностью: он был совершеннейшим денди в том, что касалось одежды. Он тратил на одежду многие тысячи долларов, причем никогда не был полностью удовлетворен достигнутыми результатами. Никогда. Серые костюмы, синие костюмы, серо-голубые костюмы. Вешалки для галстуков тянулись по всей длине створок необъятного платяного шкафа, сделанного по спецзаказу. Доступ к этому шкафу был настолько строго запрещен детям, что мы невольно ежились, даже просто проходя мимо него. Когда нам в школе начали преподавать немецкий, я понял, что самым подходящим к данному случаю словом было «verboten», звучавшее неумолимо и жестко, в отличие от смягченно-пришепетывающего «запрещено».
Ежегодно отец на несколько недель уезжал по делам в Европу. А через месяц-два после его возвращения к нашим дверям начинали одна за другой прибывать красивые коробки с надписями типа «Charvet» или «Hilditch & Key», наполненные шелковыми галстуками либо хлопчатобумажными рубашками нежно-молочной белизны. Костюм? Нет, он покупал костюмы – множественное число. Он лично знал половину продавцов в «Paul Stuart» и стал одним из первых получателей персональной платежной карточки «Brooks Brothers».
Для нас, детей, одежда не имела никакого значения, кроме случаев, когда нам хотелось иметь точь-в-точь такие же кроссовки, в каких выходили на площадку Боб Коузи или Вилли Ноллз. В остальном же, будь у отца хоть миллион модных свитеров, что нам с того? И что с того, если мамин платяной шкаф был вдвое меньше отцовского, а сама она неодобрительно цокала языком всякий раз, когда он объявлялся на пороге с очередной покупкой в руках, слегка сконфуженный, но притом чрезвычайно довольный собой? Если бы я спросил маму сейчас, она наверняка сказала бы с улыбкой: «У твоего отца была одна слабость – новые костюмы. Дайте ему новый костюм, и он целый месяц будет ходить счастливым».
Но в жизни все отнюдь не так просто. Сейчас у меня есть собственные дети, и я очень боюсь, что через двадцать лет они будут помнить обо мне как раз те вещи, о которых им лучше было бы не помнить вообще. По своему опыту знаю, что детям гораздо ярче запоминаются не какие-то действительно важные события, а всякие пустяки, в определенные моменты резонирующие с детским сознанием. В возрасте девяти лет я стал свидетелем жуткой сцены: автомобиль задавил пешехода всего в нескольких шагах от меня, однако та трагедия осталась в памяти лишь чередой смутно-неприятных образов. Зато я намного отчетливее, вплоть до мельчайших деталей, помню день, когда впервые пошел с отцом на бейсбольный матч – играли «Нью-Йорк янкиз» – и, поскольку было очень холодно, на протяжении всей игры держал руки в кармане отцовского пальто. Тогда же я впервые попробовал кофе – отец сказал, что этот напиток меня согреет. Я и сейчас, вспоминая об этом, ощущаю тепло того самого кофе, который я прихлебывал из бумажного стаканчика на стадионе.
С давних пор известно, что маленьким детям важен не столько сам подарок, каким бы прекрасным и дорогим он ни был, сколько сам факт его получения. Устройте детям чудеснейшее празднование Рождества, но они сохранят в памяти лишь то, как грызли марципан, поутру найденный в рождественском чулке.
В обычное время мой отец был спокойным, солидным человеком. Однако за два-три дня до очередной поездки в Европу он начинал суматошно метаться по дому. Все мы старались по возможности не попадаться ему на пути, поскольку он в такие дни напоминал разогнавшийся и почти неуправляемый железнодорожный состав. Причиной тому я считал спешку и беспокойство в связи с предстоящим путешествием, но сейчас я в этом не
В нашей семье я один внешне похож на отца. И что интересно, с годами сходство только усиливается. В сорок пять лет у меня точно такие же морщинки, та же полуулыбка и те же тронутые сединой каштановые волосы, какие сохранялись у отца вплоть до самой смерти. Не говоря уже про наследственную бессонницу. И это сходство меня радует, поскольку я всегда восхищался отцом. Мне нравились его манеры, его отношение к жизни и то, как он управлялся со своим зачастую беспокойным и шумным семейством. С недавних пор я знаю о нем кое-что еще, и это лишь усиливает мою привязанность к отцу. И хотя эта вещь не из тех, какие вам было бы полезно и приятно знать о своем родителе, у меня это знание вызывает улыбку. Я ощущаю себя соучастником тайного сговора. Я не могу быть на сто процентов уверенным в том, что это правда или хотя бы отчасти правда, но мне нравится в это верить.
Несколько месяцев назад я посетил Вену, где принимал участие в медицинской конференции. Путешествовать я не люблю, так что даже предвкушение фортепианных изысков венского Концертхауса не могло согнать с моего лица недовольную гримасу, когда я с чемоданом в руке выходил за порог дома. В этом плане я совсем не похож на отца и в любую дальнюю поездку отправляюсь, как иные отправлялись на войну.
Остановился я в отеле «Захер», что вполне понятно для человека, посещающего Вену в первый и, скорее всего, последний раз в своей жизни. Увы, хроническая бессонница, усугубленная разницей в часовых поясах, обернулась тем, что я большую часть ночей проводил в блужданиях по тихим улицам либо за стойками ночных баров, где подолгу сидел перед недопитым бокалом, отчаянно надеясь хоть на пару-другую часов погрузиться в милосердный сон.
Однажды глубокой ночью – к тому времени конференция уже перевалила за середину – я сидел перед стойкой бара в «Захере» и в тысячный раз мечтал об одном из двух: либо подняться в номер и уснуть, либо немедля улететь отсюда домой.
Я сидел спиной к двери и не мог видеть входящих людей. А поскольку меня мало интересовали окружающие, я не заметил и не услышал ее вплоть до момента, когда рядом прозвучало отцовское имя и тонкая рука опустилась на мое плечо.
Да, я забыл рассказать об одной очень важной подробности. После смерти отца четыре года назад (в почтенном возрасте семидесяти девяти лет) мама предложила мне взять его гардероб. Когда я ответил согласием, мои братья назвали это признаком психического расстройства – или по меньшей мере извращенного вкуса. Для меня же возможность владеть и пользоваться этими прекрасными вещами была великой честью и драгоценным подарком. Я знал, что буду счастлив носить их до конца своих дней, тем более что (к черту психоанализ!) в отцовской одежде я чувствовал себя так, будто вместе с ней мне отчасти передался и его безупречный стиль, который я с возрастом научился ценить по достоинству.
Той ночью в баре «Захера» на мне был отцовский костюм от «Henry Poole» – его любимый, из серой фланели, который он всегда брал с собой в европейские поездки, потому что, по словам мамы, в этом костюме он ощущал себя кумом всем королям и сватом любому министру.
Итак, на мое плечо опустилась рука, и приятный женский голос как-то не очень уверенно произнес отцовское имя, картавя на французский манер:
– Онг-ри-и?
По интонации это был полувопрос-полуприветствие. Я повернулся на табурете, совершенно не представляя, что может за этим воспоследовать, и увидел перед собой даму лет шестидесяти пяти, элегантную и величавую. Чуть позже я по характерному акценту догадался о ее происхождении из Восточной Европы. Подобные лица с высокими скулами и глубоко посаженными глазами можно увидеть на фотографиях русских дворян конца девятнадцатого века.