Замужем за облаком. Полное собрание рассказов
Шрифт:
– Звучит прекрасно. И ты согласен с этим расстаться?
– То было давным-давно. – Он указал на смеющуюся женщину. – А это – сегодняшний день. Глупо упускать такой шанс.
Я взял из плетеной корзины круглую булку, отломил кусочек и протянул ему:
– Съешь это.
– Зачем?
– Просто съешь, Винсент. Тебе понравится.
Он посмотрел на меня с недоумением, но взял кусочек и съел его.
Сиделка внесла поднос с ланчем Винсента, поставила его на столик у кровати, изобразила широкую ободряющую улыбку и удалилась. Он оглядел еду – зрелище было жалким, особенно в сравнении с изысканными блюдами, которыми он баловал себя на протяжении многих лет. Среди прочего
– Итак, все дело было в кусочке хлеба? Когда я проглотил его тем вечером в ресторане, это скрепило сделку, верно?
– Верно.
– А потом тебя перебросили в Вашингтон.
– Куда меня только не перебрасывали. Но я видел тебя и Стенрауд в тот день в Праге. Вместе вы смотрелись просто чудесно. Как фото на обложке журнала мод.
Он тихо рассмеялся, превозмогая боль:
– И сейчас, когда я вот-вот отдам концы, ты все равно не опишешь мне воспоминание, от которого я отрекся? Ну не упрямься, теперь-то какая разница?
Я нарочно помедлил с ответом – пусть думает, будто я всерьез допускаю такую возможность. Притом что я ее не допускал.
– Я бы с удовольствием, Винсент, однако это против правил. Извини.
Он отмахнулся:
– Ну и ладно. Мне куда важнее то, что ты пришел меня проведать. Я это ценю, поверь. Очень рад с тобой повидаться.
– Спасибо. Я тоже очень рад тебя видеть.
Конечно же, я не сказал, что имею правило наносить последний визит каждому из своих клиентов. Чтобы освежить память. И чтобы все ему объяснить, если он к тому времени сам еще не понял.
– Но и без этого у меня еще осталась масса воспоминаний. Сейчас мне только и остается, что лежать здесь и рыться в картотеке памяти. Даже Стенрауд Писсекер – даже она оставила после себя кое-что приятное. – Он снова взял с подноса хлебец, но тут же вернул его на место. – Однако из всех этих воспоминаний только одно возвращается снова и снова. Оно связано с моей женой Китти. То есть не так чтобы непосредственно с ней. Не напрямую. Вскоре после нашего развода я уехал в Грецию с одной прелестной фотомоделью. Отдыхали на островке неподалеку от турецкого побережья. И вот однажды сидели мы на пляже, и я чувствовал себя совершенно счастливым. С моим браком было покончено, я мог делать все, что хочу… Мне это нравилось. И тут я заметил всего в нескольких шагах от нас женщину, которая напомнила мне Китти, – сходство было не очень сильным, но достаточным, чтобы выбить меня из колеи. Более того, она походила на ту Китти, какой она была в молодости, вскоре после нашей свадьбы, когда я испытывал восторг от каждого прикосновения к ней. Я стал украдкой поглядывать на эту женщину. И вдруг она поднялась на ноги, скинула купальный костюм и голышом направилась к воде. Без всякого стеснения, как будто для нее это самое обычное дело. У кромки воды она остановилась спиной к нам и стала глядеть на море – такое впечатление, словно жизнь и время расстилаются перед ней, как один бесконечно долгий день… Меня это буквально подкосило. Ее длинные волосы, струящиеся по спине, ее ноги… Я оглянулся на свою красивую спутницу, но она для меня уже ничего не значила. В те минуты я мог думать только об одном: «Что же я наделал? Что же такое я сотворил со своей жизнью?» И ты знаешь, этот эпизод никак не выходит у меня из головы. Все другие – милые, эротические, забавные, сумасбродные эпизоды – всплывают в памяти и исчезают. Но только не этот, черт побери! Только не этот!
Я заметил висящую нитку на рукаве своего нового пиджака. Надо будет зайти в ателье. Ненавижу, когда попадаются вещи с браком. Я вздохнул.
Винсент ошибочно истолковал мой вздох как проявление сочувствия.
– За меня не волнуйся, – сказал он. – Я в порядке.
Пряча ухмылку, я процитировал старинное еврейское изречение:
– Никому из нас не дано умереть, осуществив
Чуть подумав, он благодарно улыбнулся:
– Хорошо сказано. Это ты сам придумал?
– Только что, – солгал я.
Похищенная церковь
Тина и Стэнли Уайкофф дожидались лифта. Оба сильно нервничали. Оба были одеты безупречно, однако не переставали осматривать себя и друг друга, проверяя, нет ли какого упущения: расползшейся молнии, незастегнутой пуговицы, выбившегося из прически локона и тому подобного.
В шестой раз она задавалась вопросом: не коротковато ли ее платье? Дважды она спрашивала об этом Стэна, и дважды он сказал «нет», но все же… Сам он стоял, руки в карманах, мучимый сомнением: может, стоило надеть синий костюм вместо этого черного? Не слишком ли похоронный у него вид? А этот красный галстук? Пусть даже темно-красный, ближе к малиновому, но не слишком ли броско он выглядит в сочетании с черным? Галстук выбирала Тина, подбодрившая его своей уверенностью. «Надевай красный, – твердо заявила она, – он лучше всего подходит к этому костюму». Таким образом, ему не пришлось выбирать самому. Но что, если ее решение было неверным? Что, если их озадачит его выбор галстука? Или даже оскорбит? И какая из этих реакций будет хуже?
Его родители были давно мертвы к тому времени, когда он встретил эту женщину и сочетался с ней браком. Возможно, не стоило целых три года держать Тину в неведении относительно предстоящей встречи. Неудивительно, что она приняла его сообщение за шутку, пусть и на редкость нелепую. Да и как тут не удивиться, услышав такое:
– Мои родители хотели бы с тобой пообщаться через два года.
В тот момент они сидели за завтраком. Стояло пасмурное октябрьское утро, однако отношения между супругами были безоблачными. Ни единого темного пятнышка. Оба были в восторге от того, как хорошо они подходят друг другу. И вот теперь – что бы это значило? Она ничего не сказала, только уставилась на него поверх поднесенной к губам розовой кофейной чашки, ожидая продолжения, которое, по идее, должно было содержать соль шутки либо хоть как-то пояснить столь странную фразу. Но молчание тянулось слишком долго, и наконец она подала ответную реплику:
– Что-то я не пойму – ведь твои родители умерли.
Стэн вытер ладонью рот. Судя по затуманенному взгляду, он предпочел бы в сей момент перенестись куда-нибудь на край света, лишь бы не развивать эту тему. Потом он сделал глубокий вдох, медленно выдохнул и произнес:
– Я еще не все тебе рассказал о моей семье…
И вот сейчас они стояли в подъезде обычного многоквартирного дома в ожидании лифта, который должен был доставить их наверх для встречи с его покойными родителями.
– Мо и Эл, верно?
Он молча кивнул.
– Сокращенно от Морин и Альфонс, так?
Он снова кивнул, глядя на носки своих ботинок.
– Ты и вправду называл их «Мо» и «Эл», даже в детстве? Не «мама» и «папа»?
– Им не нравились обращения «мама» и «папа». Они говорили, что это заставляет их чувствовать себя старыми.
– Но «Мо и Эл» звучит как название комического дуэта. Вроде «Лорела и Харди».
Он мгновенно поднял взгляд от ботинок на лицо жены, словно та высказала какую-то необыкновенную или крайне важную мысль. Но вспыхнувший в глазах огонек быстро потух, и он снова уставился вниз.
– Что я могу сказать? Только то, что родители просили называть их так, и никак иначе.
Голос его стал низким и раскатистым, напоминая рычание зверя, немедленно готового пустить в ход клыки.
Она отвернулась и отошла на несколько шагов. Что она здесь делала? Похоже, ее угораздило выйти за сумасшедшего, и только сейчас это выплывало наружу. Так подумал бы на ее месте любой здравомыслящий человек. «Милая, познакомься с моими родителями, правда они уже давно мертвы». Позади с лязгом остановился лифт. Она не пошевелилась.