Западня
Шрифт:
— …Или же никакого Инструмента Справедливости не было вовсе, и всё это — досужие выдумки, — закончил за него Многоликий.
Ему даже дышать стало трудно от волнения. Нищее босяцкое детство в рабочем пригороде имперской столицы ожило в памяти Феликса. Он вспомнил, как многие годы считал сиятельную Ирсоль персонажем сказок и как был поражён, узнав, что она персонаж исторический. Как горячо и страстно желал раздобыть Инструмент Справедливости, когда надорвалась на работе и заболела матушка, а хозяин трактира, где она гнула спину и судомойкой, и поломойкой, и прачкой, выгнал её, ни единой монеты не дав на врача и лекарства. На могиле матери Феликс поклялся, что «инструментом справедливости»
— Вы читаете по-староиндрийски? — уже не пряча улыбку, спросил Пинкус.
— Немного…
— Тогда смотрите! — он пододвинул к Многоликому листок. — Я нашёл его в одной из книг, что принесла мне дочка покойного судьи Ласса, когда приводила в порядок доставшийся ей дом. Если бы вы знали, мой дорогой друг, как я люблю старые письма! Они как руки, протянутые из прошлого настоящему и будущему. Когда я думаю о людях, которые их писали, я представляю, как… О, простите великодушно, я отвлёкся. Мне недолго осталось пожимать эти руки; оттого я дорожу каждой секундой прикосновения к прошлому. Так вот, смотрите: письмо…
Феликс развернул листок к себе и нахмурился, пытаясь разобрать изукрашенный петлями и хвостиками старинный почерк.
— Оно написано прапрадеду судьи Ласса, и автор его — профессор Эренгерд из университета Белларии. Говорит ли вам что-нибудь это имя?
Многоликому всё труднее было держать себя в руках.
— Ничего не говорит. Продолжайте, пожалуйста, Пинкус.
— Дорогой мой, профессор Эренгерд мечтал создать в университете крупнейший в мире музей Ирсоль Справедливой и полжизни собирал для него экспонаты. Само собой, сильнее всего ему хотелось отыскать Наследство. Удача улыбнулась ему, но слишком поздно: судя по дате, это письмо он написал уже в старости, да и прапрадед судьи Ласса был тогда далеко не молод. Давайте, прочтите теперь, что там написано.
Самоучка Феликс, действительно, по-староиндрийски читал неважно. Но сейчас он собрал воедино свои беспорядочные знания, и вычурные буквы еле-еле, с надсадным скрипом, но всё-таки начали складываться в понятные Многоликому слова.
«Мой добрый друг и высокоуважаемый коллега! Пока мои глаза ещё различают свет и тьму, а пальцы не утратили силы держать перо, спешу рассказать Вам о потрясающем открытии, которое я совершил, — писал профессор Эренгерд. — Вы знаете, как много мною сделано для сохранения памяти о владычице Ирсоль, да лелеют Небеса её душу, и теперь, зная, что самое прекрасное из её творений не будет сокрыто от мира, я тоже могу умереть спокойно…»
— Собственно, до Наследства профессор не добрался, — проговорил Пинкус, глядя, как Многоликий раздражённо хмурится, споткнувшись на совсем уж сложном месте. — Но в древних рукописях он нашёл несколько упоминаний о Наследстве и смог по ним определить место, где его спрятали.
«…Сокровище ждёт своего часа в замке Эск, в одной из самых старых башен, во времена Ирсоль носившей имя Башни Серафимов…» — перескочив через несколько строк, прочитал Многоликий и энергично кивнул. Дальше снова шло что-то невразумительное, похоже, Эренгерд объяснял «высокоуважаемому коллеге», какие именно рукописи навели его на след Инструмента Справедливости. Заканчивалось письмо выражением надежды, что адресат его закончит работу, начатую профессором, и передаст Наследство в дар столичному университету.
— Предки нашего судьи Ласса были вхожи в замок Эск, — пояснил старьёвщик, когда Феликс с усталым выдохом отложил письмо, — кое-кто из них, я слышал, сумел даже породниться с королевской семьёй. Профессор Эренгерд, видно, считал, что его друг выполнит поручение. Как знать, может, они создавали свой музей вместе…
— Но ничего не вышло.
— Старость, мой дорогой, старость, — улыбка Пинкуса стала печальной. — Должно быть, тот человек собирался, но так и не скопил достаточно сил. Я бы тоже сейчас не взялся разыскивать что бы то ни было в замке Эск, даже если бы знал, как туда проникнуть. Но вы — совсем другое дело! Вы молоды — и вы способны на то, что недоступно другим людям.
Многоликий молчал с полминуты, ошарашенный свалившимся на него знанием. Ему казалось теперь, он всегда, с самого детства предчувствовал: Инструмент Справедливости дожидается именно его! Так и должно было случиться; именно ему, Многоликому суждено стать новым владельцем этой вещи, и вся его предыдущая жизнь, ярчайшие куски которой, наплывая друг на друга, вспыхивали сейчас у него перед глазами, была всего лишь подготовкой к вступлению во владение…
Потом он моргнул, пытаясь вернуть своему лицу нормальное выражение, и почти равнодушно спросил:
— Откуда вы знаете, Пинкус, что книжный червь… как его там? Эренгерд? Откуда вы знаете, что он не ошибся? А если он просто-напросто выжил из ума?
— Я не уверен, — развёл руками старик. — Но будь я на пятьдесят лет моложе, непременно бы проверил!
— Вы показывали письмо кому-нибудь ещё? Любой из магов отвалил бы за него кучу денег!
— Никогда и никому не показывал, даже дочери судьи Ласса. Я ждал особого случая, — объяснил Пинкус и добавил, прежде чем Многоликий задал новый вопрос: — Друг мой, вы же понимаете, что спасли не только мою лавку — вы спасли мою жизнь! — голос его задребезжал сильнее обычного: — Не хочу даже думать, что бы со мною стало, если бы меня вышвырнули на улицу из-за этой фальшивой расписки!
— Пустяки, — вновь отмахнулся Феликс, хотя благодарность спасённых им людей всегда согревала ему сердце. — Нет ничего проще, чем напугать до полусмерти человека, который боится крыс. Сосед ваш, конечно, так и останется негодяем, но к вашей лавке больше не сунется — в кошмарных снах она теперь будет ему сниться, ваша лавка.
Пинкус хихикнул:
— Да уж, славно вы его проучили! — но тут же погасил смешок и спросил серьёзно и нетерпеливо: — Ну что, пойдёте в Замок?
— Вряд ли. Таким, как я, не стоит даже соваться в королевскую резиденцию, — вздохнул Многоликий.
Какая из башен замка Эск когда-то носила имя Башни Серафимов? — вот главный вопрос, который сейчас его занимал.
Глава вторая,
в которой Принцесса сердится на отца, плачет на балу и приходит посмотреть на пленника, а Многоликий мечется от стены к стене и получает очень скверное предложение
Высокая и тонкая, как тростинка, Эрика, с её летящей походкой и королевской осанкой, выделялась бы в любой толпе даже простоволосая и одетая в крестьянскую блузу. Для того, чтобы притягивать к себе взгляды, ни пышные причёски, ни вычурные наряды ей не требовались. Сама она любила свободу движений и чистоту линий и, кажется, что угодно бы отдала за возможность пойти на бал в тунике и юбке до середины лодыжек по последней столичной моде. Но с этикетом не поспоришь. И потому ближе к вечеру, когда солнце золотило уже не восточные, а западные окна принцессиных покоев, к ней явился портной Диграсиус, специально ради такого случая приглашённый из имперской столицы. Портного сопровождала пара помощниц. Бальное платье было давно готово, но в том, что с ним всё в порядке, мастер желал убедиться лично. В гостиной сразу стало шумно и тесно.