Запах цветущего кедра
Шрифт:
Так прошло минут десять, и уже становилось скучно, ибо стремительный штурм оказывался неким последним ярким представлением. Даже вертолёт выключил двигатели, и, когда безжизненно повисли его несущие лопасти, в пространстве остался единственный звук — возмущённое гудение потревоженных насекомых.
Кажется, непрошеным гостям не захотелось ночевать в палатках на голом берегу сгоревшего посёлка, и они попросту захватили лагерь, зная, что Рассохин где-то здесь. Не случайно Матёрая спешила показать ему убежище, предчувствовала жёсткий и решительный характер пришельцев на Карагач. Сейчас ОМОН прошерстит зону
Пока этого не произошло, надо было залечь в тайный схрон молчунов, в эту могилу, в гроб, отремонтированный новыми хозяевами. И только он подумал о подземелье, как ощутил удушливый спазм в гортани, и на лбу выступила холодная испарина. Болезненное, бредовое состояние и замкнутом пространстве землянки навсегда отпечаталось не в мозгу — в теле, в мышцах — и вызвало отвращение на физическом уровне. Мерзостное это чувство взволновало, взбудоражило его, но, как всегда в таких случаях, решение созрело мгновенно, подсказанное воспоминаниями игры в прятки. Можно затаиться на глазах, на самом видном месте — и пусть ищут! Забраться на дерево и отсидеться там: в могучей кроне с земли человека не увидеть, а собак у них нет.
Он уже ухватился за нижний сук, благо, что все кедры тут были лазовыми, и в это время услышал пронзительный женский крик, от которого прошёл мороз по коже. За лагерным забором происходило что-то драматичное или даже трагичное: всё выразилось в одном цепенящем крике — отчаяние, зов о помощи и предчувствие близкой смерти. Затем ударила короткая очередь и словно бичом подстегнула Рассохина. Он выскочил из укрытия и в тот же миг увидел, как из пролома в заборе, согнув пополам, выводят Галицына. А за ним волоком по земле тащат за ноги скованную наручниками Матёрую.
Стас выпутал пистолет из тесного кармана, положил его на толстый сук дерева, повыше, насколько мог дотянуться, и выступил из укрытия.
— Я здесь! — крикнул он и побежал мимо уцелевших и облепленных пчёлами ульев. — Вы что творите, сволочи?!
8
Женя очнулась, открыла глаза и увидела перед собой крышку гроба, только непомерно большую, сбитую из брёвен, расколотых пополам. И догадалась, что это гробница, должно быть, выстроенная погорельцами, однако смутил тусклый свет, сочившийся откуда-то слева. Вероятно, у молчунов был такой обычай — оставлять горящую свечу в могиле.
Она отчётливо помнила последнюю яркую картинку: растерянного Рассохина с винтовкой, пороховой толчок ветра в лицо, удар пули и руки Прокоши, подхватившие её уже у самой земли. И свою последнюю мысль запомнила: крикнуть, чтобы не стрелял, потому что она беременна. Если бы успела, то Стас бы не посмел убивать — отпустил.
И это был не сон!
В первую минуту Женя не сомневалась, что Рассохин стрелял, только вот странно: она продолжала думать, видеть и даже слышать, потому что доносился какой-то постукивающий деревянный звук. Она скосила глаза влево, а потом повернула голову: на столе горела керосинка с увёрнутым фитилём, с другой стороны сидели старик со старухой, примкнувшие по пути, и сосредоточенно хлебали
— Ты спи, спи, — сказала старушка. — Рано ещё...
— Меня убили, — призналась она.
Старики переглянулись тревожно.
— Что ты говоришь-то, ласточка? — участливо спросила бабуля. — Должно, приснилось тебе!
— Нет, я же помню!.. Рассохин стрелял.
— Ну, полно! — она положила ложку и присела рядом. — Спала ты беспокойно, бормотала... Пригрезилось. Это бывает, когда в положении. За дитя переживаешь, вот и снится дурное. Ложись и вспоминай доброе, радостное.
Её спутник за столом продолжал невозмутимо хлебать из миски.
— Но он же выстрелил! — беспомощно пролепетала Женя. — Прямо мне в грудь. Почуяла, как пуля стукнула...
— Сама ещё как дитя, ей-богу! — тихонько рассмеялась старушка. — Коли выстрелил бы, дак убил! А ты жива, и царапинки на тебе нету. Это не пуля стукнула, это младенец ножкой торкнул. У тебя же в утробе общежитие целое.
Она ощупала себя, рассмотрела одежду на груди.
— И правда... А где Прокоша?
— Дак они с Христей под горой ночуют. Тепло ещё на улице... Рассветёт — и пойдёте.
Женя легла и только закрыла глаза, как опять увидела Рассохина с винтовкой в самый момент выстрела. Полежала, попробовала отвлечься, сморгнуть видение — не получалось. И смотреть в потолок было жутковато. В животе и впрямь ощутилась некая возня, потом отчётливый толчок, отдавшийся в рёбра. До этого младенцы смирно лежали, даже и не чуяла.
— А Рассохин приходил? — спохватилась она. — Он был?
— Вчера ещё приходил, — умиротворённо проговорила сказочная бабуля. — Неужто не помнишь?
Яркая картина выстрела затмила всё остальное, будто жизни не существовало — ни прошлой, ни настоящей. Она лишь пожала плечами.
— Рано легла, так и заспала... — заворковала было старушка. — Солнце на закат пошло, а тебя в сон поклонило.
— Что он сказал?
— Отпускаю — сказал. И ушёл. По-доброму расстались.
Женя потрясла головой.
— Но почему в сознании осталось?.. Будто стрелял!
Старушка погладила её по голове.
— Так это во сне! Ты в Усть-Карагаче бывала, поди?
— Бывала...
— Видала — памятник стоит? В сквере? Комсомолке Раисе Березовской?
Женя оживилась.
— Ну конечно!
— Так это мне памятник, — охотно заговорила бабуля. — Я — та самая комсомолка. А секретарю во сне привиделось, будто огнепальные мне камень на шею привязали и в реку бросили. Даже свидетелей нашёл. У нас любовь была с секретарём. Вот он и слепил памятник.
Старик, похоже, был не только молчун, но ещё и глухой, сидел со взглядом отсутствующим, отстранённым, будто никого и рядом не было. Дохлебал, облизал ложку и, утерев усы полотенцем, уставился на огонёк лампы. Этот его непоколебимый вид и старушкин увещевательный говорок в самом деле на некоторое время умиротворили колкие мысли, и даже потолок перестал напоминать крышку гроба.