Шрифт:
1
Во второй половине дня солнце и вовсе жарило по-летнему, густо и терпко, до хмельного головокружения, запахло разогретой кедровой хвоей и ещё чем-то незнакомым — неким приятным, чуть холодящим эфирным ароматом, от которого наваливалась полусонная, обволакивающая нега. Но при этом от земли, даже от мягкого подстила, и от разлива полой воды ещё источался знобящий холодок.
Женя сначала расстелила вкладыш от спальника прямо возле кострища, на самом припёке, но, почуяв слишком яркий контраст температур, перебралась на жердяное основание палатки. Оно возвышалось над землёй, как постамент, и, застеленное жёлтой прошлогодней пихтовой лапкой, уже прокалилось на солнце. Ультрафиолета сюда попадало явно меньше, лучи били чуть вкось, цепляя игольчатые
Воображение у неё всегда было отчётливым и объёмным, а тут, вероятно, под воздействием летучего, будоражащего запаха, и вовсе путалось с реальностью. Она закрыла глаза, чуть выгнула спину, отдаваясь солнцу, представила, как Стас — обнажённый, мускулистый и сильный — подхватил её на руки, и в тот же час по телу пробежала сладкая, судорожная дрожь — состояние, сходное с ощущением невесомости и полёта. Она понимала, что это блажь, обожаемая детьми и женщинами, причём для последних опасная, ибо страсть к таким полётам хоть и создаёт ощущение крылатости души, но предательски делает доступным тело, поскольку укачивает боль, убаюкивает самолюбие и гордость. И отказать мужчине, взявшему тебя на руки, уже почти невозможно.
Женя высвободилась из призрачных объятий и привстала — мотор выл где-то далеко и, кажется, удалялся.
— Сейчас я напущу на тебя чары, — увлекаясь мысленной игрой, прошептала она. — И ты придёшь. Я хочу тебя... Ну, вспомни моё тело! Ты же любовался им и жаждал. Посмотри, какая тугая и зовущая грудь. Ты прикасался к ней своими горячими ладонями... Теперь я вся твоя. Хочу, чтоб ты вернулся и... обнял меня... взял на руки. Ты слышишь мой зов?
Все более наливаясь страстью, она выпросталась из трусиков и лифчика, потягиваясь, перекатилась с боку на бок и прислушалась. Звенящий звук лодочного двигателя гулял над затопленным лесом, выписывая зигзаги, и было не понять, в какую сторону улетает. Истома и нега уже отзывались в теле непроизвольными глубинными толчками крови, предощущение близости сливалось в горячий комок, но не находило опоры и проваливалось в бездну. Она знала, чем закончится неудовлетворённое буйство плоти, — головной болью, красными глазами и саднящей тяжестью внизу живота.
Стас оказался толстокожим и глухим: не услышал, не вздрогнул, не ринулся назад, и надо было гасить этот огонь. Женя вскочила с ложа и, стиснув зубы, побежала к разливу. Она ничуть не заботилась о своём виде и даже хотела, чтоб кто-нибудь, пусть даже плешивый Гусь, увидел её обнажённой и захлебнулся слюнями. Она любила загорать всё лето или купаться до января только потому, что можно прилюдно, на глазах мужчин, освободиться от одежд. И вовсе не для того, чтобы показать себя и свои прелести, ей необходимо было насытиться тончайшей энергией мужского созерцания. Она была уверена, что интуитивно это чувствуют и этого хотят все женщины.
Похоже, на берегах золотоносной речки в тот час были только приискатели, бульдозеристы, геологи и начальники, но только не мужчины. Впрочем, нет, кажется, один был — тот, что украл купальник, только вот слишком робкий, но знающий магическую силу подобных интимных вещей.
Ледяная вода обжигала и в первый миг показалась горячей. Она погрузилась по горло, уберегая волосы, умыла лицо и через минуту вышла медленно, подавляя рвущийся наружу крик ознобленной души, ибо она, душа, терпеть не могла холода.
— Мальчик, я лишаю тебя сладкого! — проговорила она с озорной мстительностью и погрозила кулачком в сторону прииска. — Теперь тебе придётся заслужить... конфетку.
После купания плоть усмирилась и даже испытывала лёгкое отвращение. Женя надела трусики, лифчик, легла на живот, раскинув руки, — отдалась солнцу, но сначала услышала щебет ласточки на крыше навеса, потом вновь ощутила летучий аромат эфира, доносимый слабым ветерком откуда-то из гущи кедровых, нисходящих до земли и развесистых крон. Теперь уже
И тут её осенило: надо заставить Стаса забраться на кедр и сорвать эти цветы! Что-что, а уж каприз её он выполнит, и вообще, сегодня ему достанется...
Женя пошла к своему ложу и боковым зрением уловила нечто, нарушающее привычный рисунок близкой опушки леса. И то ли в ней прозвучало, то ли послышалось обронённое кем-то осуждающее слово:
— Срамота!
Негромко так, но внушительно, как внутренний голос.
Пожалуй, минуту Женя всматривалась в тёмно-зелёную, непроглядную кромку кедровника, но ничего не заметила. И всё-таки что-то заставило вернуться к столу под навесом, где оставался её спортивный костюм.
— И впрямь срамота, — согласилась она. — Нудистский пляж тут устроила...
Успела надеть брюки и только взяла куртку, как прямо перед собой, на опушке, отчётливо увидела силуэт высоченного человека, мелькнувшего между деревьев.
— Эй, кто там? — спросила негромко и села, ощутив слабость в ногах.
Они возникли на фоне тёмного кедровника, словно проявились на фотобумаге: сначала обозначились контуры двух фигур — один чуть ли не саженного роста, другой короткий, кряжистый, длиннорукий, — и лишь потом отрисовались лица, одежда и прочие мелкие детали. Высокий был каким-то умиротворённым, золотобородым и длиннолицым, с косичкой, выглядел молодо, лет на тридцать, и более напоминал святого с иконы; низкий же, напротив, был много старше и походил на замшелого лешего — пегая борода веником, такие же волосья до плеч, нос крючком, да ещё при этом стриг чёрными, прищуренными глазами из-под низких бровей и надвинутой на лоб бесформенной шапки. Страшный и смешной одновременно! Вообще вид незнакомцев сразу ей показался ненастоящим, поскольку оба выглядели ряжеными и потешными: длиннополые синие рубахи под поясами, у каждого на животе по ножу в ножнах, а на плечах — безрукавные кожаные распашонки, отороченные по вороту и полам тёмными соболями. Не обыденные и до смешного богатые, должно быть, одеяния!
Иконописный детина смущённо приблизился к столу, встал перед Женей, как-то театрально стащил суконную с соболиной оторочкой шапку и потупил свои постнические, но выразительные очи. Вероятно, это был некий торжественный момент, что-то сказать хотел, но вызывал лишь улыбку, поскольку слишком уж неожиданной и забавной была его причёска — светлые волосы зализаны спереди, чем-то намазаны и туго завязаны широким кожаным ремешком. В сочетании с прочим одеянием — эдакий поп, или, точнее, попище!
Его пегий спутник поспешно обогнул стан геологов, пострелял взором и, убедившись, что поблизости никого нет, зашёл к Жене сзади.
— Здорово были, красавица! — поздоровался он громко, надтреснуто и грубовато, словно понуждая Женю оглянуться.
Она не оглянулась: смешной ряженый детина словно приворожил взгляд своим иконописным образом.
— Дак что, Прокопий, — спросили за спиной насмешливо и как-то угрожающе, — по нраву ли тебе отроковица?
Саженный малый на секунду поднял взор, ничего не сказал и вновь опустил выпуклые веки. Его золотистая, окладистая борода искрилась на солнце, и Женя ощутила совсем уж неуместное и шкодливое желание её погладить, как гладят котёнка.