Запах напалма по утрам (сборник)
Шрифт:
Папин голос витал около абажура, расплывался по стенам, но бил в основном куда-то Сашуле в горло. Прямо туда, где был суп. Горячий.
– И вот за эту буханку мы вот с матерью корячимся, ночей не спим, и соседи наши…
Папа не договорил. Он схватил нож и быстро отрезал от батона три здоровущих ломтя.
– На. Съешь при мне. Да не так, не с кислой мордой. Съешь – с благодарностью. Это святой хлеб, понимаешь? Всего народа хлеб. Мать, поди сюда. Я вот сыну рассказываю, почем хлебушек, как его добывают. Ма-а-ать, сюда иди, говорю!
Мама пришла смотреть, как Сашуля давится коркой, разжевывает мякиш. Суп уже остыл, не дымился.
– Сначала
Хлеб уже не лез. Священный хлеб не хотел пролезать в горло, распирал его и шевелился как живой. Наверно, он не хотел, чтобы его ели с ненавистью. А день был такой хороший. Пока этот шарик не скатался. Вот хлеб и обиделся. И папа тоже. Все обиделись на него, вся советская страна. Соседям, Корочкиным, расскажут, и все будут на него во дворе пальцами показывать, смеяться, грозить, санки отнимут, поломают молотками велосипед!
– А-а-а, вот они, внуки-то. – бормотал рядом дедушка. Газета была зажата у него под мышкой заголовком вниз. – Рубились за них в чистом поле с белочехами, мерзли в окопах, под канонадой ходили, вшей жарили, Россию отстояли, а они…
– Да что им говорить! – продолжал папа с большим жаром. – Им хоть кол на голове теши! Ведь почти не порол, растил, одевал, а он…
– Что? – спросила бабушка, втискиваясь между косяком и мусоропроводом.
– Шарики он из хлеба лепит, вот что… – произнес папа в страшной побелевшей тишине. Семья в ужасе остолбенела. Папа высоко, под самую лампочку вздел Сашулино произведение. – Шарики. А хлеборобы на полях, ночами, в три смены – комбайнеры, шофера, агрономы, рассыпальщицы на току, – им что, делать нечего?… – Папины глаза стали белыми. – Съел, что ли, падла?! Съел, спрашиваю? Отвечай!
Сашуля попытался ответить.
– Съел, мать твою? – Мама вскрикнула и выбежала. – Что молчишь? Подлец ты. Паскудник. Наказать тебя надо. Как народ наказывает. Крепко. Так наказать, чтобы на всю жизнь. Чтобы запомнил. И никогда…
Сашуля видел, как папины руки отрезали от буханки еще и еще, накладывали на тарелку, отгоняя покрытые веснушками дедушкины, стремившиеся помочь.
– А ну держи его. Я ему этот хлебушек наш прямо в глотку запихаю! – слышался чей-то звенящий от обиды голос. Метались тени. Рот не открывался. Из него вываливался непрожеванный хлеб. – Погоди, за плоскогубцами сбегаю. Расширитель вставим. А сверху можно молотком вбить. По сусалам, хе-хе. Прям по зубам его. Ага. Давай.
Горел какой-то ужасно яркий фонарь. Почему-то через гофрированное стекло. Свечей в двести.
Мякиш проталкивался сквозь трахею. Вопил по радио гимн.
Разве уже утро, думал Сашуля, или ночь? Только что же был день.
Папины пальцы пихали батон уже целиком. дедушка держал за шею и натужно вскрикивал. Мамы не было. Бабушка звенела неподалеку кофтой с медалями. Сашуля ни с чем бы не перепутал этот звон. Бабушка всегда надевала кофту, когда шла на демонстрацию или в ЖЭК.
– Готово. Вот и молодчик.
Перед глазами шли разноцветные круги. Воздуха не было. Ни глотка. Словно в воде или в космосе без скафандра. Сердце выскакивало из груди. Сашуля был в вакууме.
– Понял? Понял, вражина, каков он, наш советский хлеб? Будешь еще из него катыши катать? Будешь? Говори – будешь? Предатель! Антисоветчик! Крыса!
И тут со всех сторон посыпались удары. Сашуля не мог ни заслониться, ни закричать: хлеб мешал.
Эмигрант Александр Мякишев подбросился на кровати и посмотрел в лобовое стекло мансарды.
– Ненавижу!..
По стеклу кипели дождевые капли.
– Ненавижу вас, гады, – нелепо разнеслось в копенгагенской комнатушке на верхотуре. Словно бы ни к кому. На столе гигантскими фаллоимитаторами пролегали и перегибались где-то за горизонтом запакованные в полупрозрачные пакеты датские батоны. Александр схватил тот, что поближе, и с наслаждением стал разрывать на части, топча ногами. Трещала упаковочная бумага, сыпались крошки.
– Сволочи. Коммуняки поганые. Совки заскорузлые, немытые. Ненавижу вас всех. Сами вы падлы! Рабы. Уроды. А я… А я… Я…
В проем двери то ли изумленно, то ли почти безучастно смотрела шлюха Ирэн.
СССР не кончался.
Возможно, в отличие от Мякишева он был бессмертным.
Почти как хлеб.
Выставка Буратино
Серпы, перекрещенные молотами, на ситцевых занавесках веранды напоминали кривоватых птичек. Из-за них задувало мокрым деревом, июльским купанием, а Котя все макал и макал извазюканную во всех банках кисточку, проводил мохнатые линии, отжимал воду, сушил ползущие натеки, снова макал, и не было этому конца: сзади, немолчно поскрипывая суставами коленок, ходил Буратино.
Когда лучи вспрыгивали на картинку, было видно, какая она взбугренная и заплаканная. Листья яблонь сочувственно покрапывали грибной капелью.
– Котя! – вскрикнул Буратино. – Ты опять!
Мальчик съехал с отсиженной ноги и огорченно посмотрел на учителя.
– Котенька, я же просил, умолял, объяснял тебе! Что скажут теперь высокие товарищи? Ты помнишь девиз выставки?
Буратино схватился за жидкие стружки прически, растянув в нервной гримасе страдальческие тонкие губы. Котя посмотрел на рисунок.
– Девиз выставки «В каждом рисунке солнце!» А у тебя?!
Котя подумал. И снова посмотрел на Буратино, зеленая накидка которого колебалась в эту минуту особенно жалко и неприкаянно.
– Но ведь на улице идет дождь.
– Дождь, дождь, дождь!!! Но что это меняет? Солнце-то ты мог нарисовать?! Простое солнце! Смотри, куда ты теперь его поместишь, когда здесь град, буря, торнадо, геенна, ниагарские выкрутасы! Котенька, ты еще маленький, но я тебе скажу сразу, чтобы ты запомнил и никогда этого не повторял, – то, что ты сделал, называется не нашим, чуждым, хотя и понятным словом «формализм». А формализм есть не свойственное никому из нас, советских людей, видение действительности, и это в тот момент, когда каждому советскому мальчику даны от рождения краски, кисточки, личный руководитель, внимание высоких товарищей, светлая дорога в завтра! – Буратино щелкал напомаженными челюстями и носился по веранде, как заведенный золотым ключиком. – Пойми, нас сочтут нравственными диверсантами, и они будут правы, тысячу раз правы! Наша идейность не должна вставать между искусством и практикой, мы должны видеть мир солнечным и радостным, несмотря на отдельные перегибы и уклоны, пойми и усвой, пойми и усвой! Наше настроение не может быть мерилом исполнения! Все уже сказано не нами, мы оформители уже существующего – того, что дано нам в ощущениях! Что ты чувствуешь?