Записки бывшего милиционера
Шрифт:
Это пребывание в Москве было нашим первым знакомством со столицей, и, конечно, мы многое видели впервые. Поездкой остались довольны, но деньги быстро закончились, их остался минимум, чтобы купить билеты до Тихорецка. Ещё неделю вместе пробыли там, потом Алик уехал, а я ещё дней десять оставался у родственников. Провожая товарища, уже на вокзале я узнал, что у него нет ни копейки денег, даже билет купить не на что. Правда, мы и не собирались его покупать, но проводнику-то надо дать на лапу. Пришлось мне срочно на велосипеде возвращаться домой (к деду) и везти Алику деньги. Благо их немного у меня ещё оставалось.
И скоро-скоро настало время идти в армию.
5. Армейские годы
Призвали меня в армию осенью 1961 года, наголо обрили и велели ждать повестку с вещами. С фабрики я уволился в связи с призывом и почти два месяца болтался без дела, впервые реально ощутив «никомуненужность», и поэтому даже обрадовался, когда получил повестку на 3 ноября. Никаких проводов, никакой пьянки, как это было у Женьки Сучкова, соседа и друга, его
В плацкартный вагон нас набили на все три этажа полок, а команда была сформирована из тбилисцев, абхазцев и армян из Ахалкалакского и Ахалцихского армянских районов Грузии. Конечно, все держались особняком — русские, грузины, армяне и т. д. Знакомых мне ребят в вагоне не было. В пути я разговорился с одним тбилисцем — армянином с Авлабара Юрой Набалдяном, образованным (10 классов), начитанным и очень вежливым парнем из интеллигентной семьи. Надо сказать, что вся команда, кроме ребят из Ахалкалаки и Ахалцихе — они поголовно были одеты в телогрейки желто-зелёного цвета, — состояла из призывников, имеющих полное среднее образование. Со своей третьей полки я почти не слезал, безотрывно читал книги, не выпил ни грамма спиртного, чем обратил на себя внимание большей части команды призывников, которые всю дорогу пьянствовали, как будто их ждал последний в жизни бой, из которого они не надеялись вернуться.
В вагоне я познакомился и с грузином, вернее, абхазцем (в то время мы их особо не различали по национальностям), — Нодари Григорьевичем Партия из села Анаклия Зугдидского района Грузии, при довольно странных обстоятельствах. Он первым подошёл, разговорил меня, увёл в свой конец вагона, и там возникла паника: у кого-то из грузин украли то ли деньги, то ли вещь какую-то, уже не помню. Так или иначе, но коллективно решили обыскать всех, кто находился в этом конце вагона во время кражи. Я, естественно, готов был вывернуть свои карманы, но тут Партия стал слишком горячо и возмущённо убеждать своих «соплеменников», что нехорошо обыскивать человека, который пришёл к ним в гости. Одним словом, меня не обыскали, но и украденное не нашли. Только спустя три года мне в голову пришла мысль: а не был ли Нодари Партия тем самым вором и не использовал ли он меня, чтобы спрятать тогда украденное. Если это были деньги, то их запросто можно было незаметно сунуть мне в карман фуфайки и так же вытащить. И такая мысль мне пришла в голову не на пустом месте. Много позже Нодари мне признался, что до армии был привлечён к уголовной ответственности за кражу, но дело прекратили в связи с его призывом в армию. Сколько это ему стоило, он не сказал, однако можно было догадываться. Взяточничество в Грузии уже тогда было весьма распространённым явлением.
Везли нас семь дней и доставили, наконец, в Прибалтику, где в один предрассветный час (на станции Приекуле, о чём я узнал позже) мы были разбужены криком: «Выходи с вещами!» Я тут же, схватив вещмешок — фуфайки у меня уже не было (по примеру других я её продал за три рубля — тогда это были не большие, но и не маленькие деньги, — поддавшись слуху, что «старики» всё отнимут, поэтому лучше всё продать), — выскочил из вагона, встал в общую шеренгу и при перекличке обнаружил, что в списке меня нет. Оказывается, спросонья я выскочил из вагона не с той командой, в которой числился, а поезд уже укатил дальше. Но, поскольку дивизия была одна, через день-два меня с «оказией» доставили к своим в город Елгава (бывшая Митава, Латвия). Все мои сопризывники уже щеголяли в новой топорщившейся форме, ходили в наряды и зубрили уставы. Так началась моя армейская жизнь.
Военная часть № 54117, в которой я оказался, была гвардейской военных лет и официально имела несколько имён по названиям городов, освобождённых ею от немцев. В 1961 году часть называлась Школой младших авиаспециалистов, где об авиации напоминали лишь два раскуроченных истребителя, стоявших (вернее, валяющихся) во дворе, и лётные эмблемы на наших погонах и в петлицах. На самом деле часть оказалась суперновой — ракетным дивизионом, только что созданным (но пока не до конца сформированным) для обслуживания сверхсекретной ракетной базы с подземным размещением, которая где-то ещё строилась.
Кстати, для исторической справки должен рассказать, что 31 августа 1999 года в «Российской газете» была опубликована статья «Старт из-под земли», посвящённая первому пуску ракеты из шахты, который был произведён 31 августа 1959 года, то есть всего за два года до моего призыва в армию. Вот на такой ракетной базе с уже модернизированными за два года (с 1959 г.) шахтными установками мне и предстояло служить.
С первых же дней службы началась великая зубрёжка. Командир дивизиона подполковник Ютрин, со шрамом через всю правую щёку и командир стартовой службы майор Потапов, оба фронтовики, требовали от нас одного — знать (пока только по техническим описаниям и схемам) ракетную технику назубок. Они были готовы простить нам любой проступок, но не прощали одного — незнания техники. Мне досталась система 8К63У, то есть «крыша» — защитное устройство весом 350 тонн, которое по рельсам должно было наезжать на ракетную шахту и ложиться на неё с помощью гидравлических домкратов. Таких «крыш» (а значит, и шахт) на базе было четыре. Под куполом каждой «крыши» на тросах с помощью целой системы подъёмников крепились три
Ко всему этому мной овладел зуд рационализаторства. Правда, эта «болезнь» началась ещё на гражданке, когда я работал на обувной фабрике. База располагалась на территории поселкового Совета Иецава Елгавского района Латвии, поскольку она ещё достраивалась, то там всё было новое. Нас привезли летом 1962 года и закрепили за специалистами, монтировавшими оборудование, и порой конструкторы на наших глазах снимали только что установленные механизмы и ставили другие, более подходящие для решения задач, стоящих перед базой. И даже после того как почти через год закончился монтаж и в шахтах установили ракеты, оставался простор для различных усовершенствований. В одном дивизионе со мной оказался Виктор Синявский, призванный в армию на год раньше меня и имевший специальное образование по электрике. С этим парнем мы стали дружны, и вместе, по своей личной инициативе, для начала мы смонтировали доски контроля за нахождением людей в шахтах. А необходимость в этом возникла почти с первых же дней службы. База представляла сложнейшее подземное сооружение, состоящее из единой централизованной части, в которой находились центральный пульт управления базой, энергоблок, мощнейшие дизели с подводной лодки, огромные резервуары для компонентов ракетного топлива, учебные классы, жилой блок, столовая, комнаты отдыха и т. п. Вокруг центральной части — в радиусе около 100 метров — размещались четыре ракетные шахты, соединяющиеся с центральной частью подземными коридорами, оборудованными коммуникациями, по которым (коридорам) по тревоге мы сломя голову мчались к шахтам для подготовки ракет к пуску (разумеется, если они к этому ещё не были готовы), после чего возвращались в центральную часть, занимали свои места в ЦПУ и по командам нажимали соответствующие кнопки.
Так вот, эти сооружения базы имели огромное количество различных помещений на разных уровнях, и порой люди разбредались по этим сотням помещений для работы, и частенько обнаруживалось отсутствие кого-либо аж через несколько часов после «закрытия» объекта. И дело не только в том, что кто-то где-то остался голодным без ужина, а главным образом проблема была в режимности объекта — объекта, напичканного секретной дорогостоящей техникой с содержанием огромного количества драгоценных металлов. Например, все контакты электрореле всех электроустановок были из стопроцентного серебра. В самой же ракете были и золото, и платина. И разве мог кто-то поручиться, что какому-нибудь солдату или монтажнику не придёт в голову снять одно-два реле, на каждом из которых по пять граммов чистого серебра, а то и прямо с ракеты снять пару платиновых контактов, чтобы обменять их на бутылку самогонки на ближайшем хуторе. А таких реле на базе-то тысячи — и без всякого присмотра. Суть нашего рацпредложения (с практической реализацией) заключалась в том, что всем, кто отправлялся на работы с техникой, выдавались номерные металлические бирочки (жетоны), которые надо было повесить на доску контроля, чтобы разблокировалась дверь прохода в соответствующее шахтное сооружение. И пока бирка была на доске в ЦПУ, по сигнальным лампочкам было видно, в какой шахте люди, из какого отделения и какой службы. По количеству возвращённых бирок определяли, все ли вышли из шахт и вернулись в жилую зону. Зная, кто из конкретного подразделения сегодня на дежурной смене, контролирующий устанавливал любого человека по фамилии. Потом мы с Виктором придумали ещё что-то, а потом он демобилизовался, и я остался один на всю часть, кто занимался рационализаторством, приобрёл соответствующую известность, получил звание «Лучший рационализатор дивизии». А самое главное, по лучшим своим рацпредложениям по оформленным заявкам я получил пять свидетельств, и что ещё более важно — по 200–300 рублей за каждое рацпредложение. Для ефрейтора с месячным содержанием 4 рубля 80 копеек (из которых 80 копеек — это компенсация за табак, хотя я и не курил) такие деньги были сказочным богатством. Кстати, будучи пацаном, я, как и мои дружки, несколько раз пробовал курить, подбирал бычки, как и они, но по-настоящему курить так и не научился, а со временем даже запах табачного дыма я стал не переносить.
Через год службы, когда мы усиленно готовились к боевому дежурству, в октябре 1962 года грянул Карибский кризис, спровоцированный установкой советских ракет на Кубе, то есть в непосредственной близости от границ США. Сейчас о кризисе известно очень много, но тогда о происходящем информации не было никакой, кроме скудных сообщений о готовности США начать войну против Кубы и СССР. И, как по команде, отданной негласно, все солдаты стали писать рапорта с просьбой направить их на Кубу защищать кубинцев. Многие делали это по примеру других, а мне было откровенно смешно, просто я понимал, что проблемы такого уровня не решаются добровольцами-недоучка-ми, и оказался единственным в дивизионе, не подавшим такой рапорт. Реакции офицеров на это я не знаю, но солдаты, особенно из первогодков, были потрясены. Их удивило, что я посмел поступить не так, как все, но, зная мою политизированность — а я выписывал и читал несколько газет и журналов, не считая прессы в Ленинской комнате, — стали всё чаще подходить ко мне консультироваться.