Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789
Шрифт:
«Вчера у вас с Фитц-Гербертом был престранный разговор, и я не постигаю, как такой умный человек может поддерживать такое странное мнение».
«Как, государыня, вы слышали все, тогда как нам казалось, что вы преспокойно почивали».
«Я нарочно не открывала глаз, — возразила она; — мне слишком любопытно было выслушать продолжение вашего разговора. Я не знаю, одного ли мнения английский король с своим министром; но что касается до меня, то я знаю, что если бы я потеряла невозвратно одну из тринадцати областей, которых он лишился, то вогнала бы себе пулю в лоб».
«Мне кажется, государыня, что вы заключили тайный договор с счастием», — сказал я.
«Я этого не знаю, — вмешался с живостью де-Линь, — но верно то, что с подобною твердостью души, которую толпа почла бы сумасбродством, завоевывают чужие владения и сохраняют свои собственные».
Я не буду много говорить о Москве. Это меня наводит на слишком грустные воспоминания. Притом же тысячу раз описывали эту огромную и славную столицу. Немного у нас семейств, где бы не нашлось воина, покрытого славою и ранами, и которого рассказы не изобразили бы им дворцы, башни, храмы, избушки, поля. Кремль, Китай-город, золотые главы
Пламя разрушило большую часть строений. Но с тех пор новый город возник из пепла, и нашим путешественникам придется посетить и описать его снова.
Можно себе представить, как великолепны были празднества, устроенные для царицы многочисленным, знатным и богатым дворянством. Но если скучно было участвовать в них, то еще скучнее их описывать. Эти пышные торжества всегда одни и те же. Скучные балы, незанимательные зрелища, пышные стихи на случай, блистательные фейерверки, после которых остается только дым, много потерянного времени, денег и сил, все это знают, все это говорят и будут говорить о подобных торжествах, и, несмотря на то, они все таки будут устраиваться, и на них будут стекаться толпою. В Москве, впрочем, эти торжества были тогда настоящими праздниками для купцов и народа, потому что императрица, желая достойным образом ознаменовать двадцатипятилетие своего царствования, простила им часть податей, взносимых ими в казну.
Государыня дала мне, равно как и всем спутникам своим, медаль; которую тогда велела выбить. На одной стороне был профиль Екатерины, на другой — карта ее путешествия. Русская надпись свидетельствует, что свершилось двадцатипятилетие ее царствования, и что она совершила путешествие в видах общественной пользы. Не смотря на мое равнодушие к этим празднествам, я однако не пройду молчанием одного, данного в честь императрицы графом Шереметьевым [94] , в одном из его подмосковных поместий [95] . Дорога туда была освещена блестящим образом. Огромный графский сад, насажденный с большим искусством, был освещен разноцветными огнями. На прекрасном его театре сыграли большую русскую оперу [96] ; все, кто понимал ее содержание, находили, что она была очень занимательна и хорошо написана. Я мог только судить о музыке и танцах, и меня удивило изящество мелодий, богатство нарядов, ловкость и легкость танцовщиков и танцовщиц. Но более всего меня поразило то, что автор слов и музыки оперы, архитектор, построивший театр, живописец, который его расписал, актеры и актрисы, кордебалет и самые музыканты оркестра, все были крепостные люди графа Шереметьева. Этот помещик, один из богатейших в России, позаботился воспитать их и обучить; ему обязаны они были своими талантами. Ужин был также роскошен, как представление; никогда я не видывал такого множества золотых и серебряных сосудов, столько фарфора, мрамора и порфира. Наконец (что многим покажется невероятным) весь хрусталь на столе на 100 приборов был изукрашен и осыпан дорогими каменьями, всех цветов и родов и самой высокой цены.
94
Граф Петр Борисович Шереметьев, обер-камергер, род. 1718 г., ум. 1788 г.
95
В Кускове.
96
«Самнитские браки».
Так то русские вельможи, лишь только вступили на путь просвещения, как уже начали подражать патрициям Рима; в то время в Москве можно было встретить не одного Лукулла.
Екатерина в свою очередь хотела дать в Кремле балы и торжества, которых пышность соответствовала бы ее величию. Но все было отложено, когда она узнала, что в нескольких областях империи губернаторы не исполнили ее распоряжений и не наполнили, согласно ее повелению, хлебные запасные магазины, и что народ страдает от непредвиденного, сильного неурожая. «Неприлично было бы явиться мне среди увеселений и празднеств, когда мои подданные страдают от бедствия, которое я бы должна была предотвратить», говорила государыня. Я был при ней, когда ей донесли, что явился один из губернаторов, обнаруживших оплошность. «Я надеюсь, — сказал граф Безбородко, — что ваше величество сделаете ему публично строгий выговор, как он того заслуживает».
«Нет, — отвечала Екатерина, — это было бы для него слишком унизительно: я дождусь, когда мы будем с ним наедине; потому что я люблю хвалить и награждать во всеуслышание, а журить потихоньку».
Императрица, отдохнув несколько дней в Петровском, отправилась в С.-Петербург; 14-го июля мы прибыли в Царское Село. Мы снова видели хорошенький городок Тверь, Вышний-Волочок, Валдай и Новгород-Великий, некогда знаменитую общину, владычицу севера, прославленную победами и счастливую в своей независимости.
Наконец кончилось это долгое и странное путешествие, которое последовательно представило нам ряд картин самых разнообразных и новых. Простившись с императрицею, я возвратился в С.-Петербург, чтобы снова заняться моими дипломатическими делами, которые на первых порах показались мне немного сухи и однообразны; я переходил от оживленной, разнообразной деятельности романа к медленному важному делу. Покинув волшебную среду, я уже не мог встречать, как в нашем торжественном и романтическом поезде, на каждом шагу новые предметы: флоты, внезапно созданные, отряды козаков и татар, явившихся из недр Азии, освещенные дороги, горы в огне, волшебные замки, сады, насажденные в одну ночь, глухие дикие пещеры, храмы Дианы, прелестные гаремы, кочующие племена, верблюдов, бродящих в пустыне, валашских господарей, свергнутых с престолов, кавказских князей, угнетенных царей Грузии, искавших внимания и покровительства императрицы. Нужно было снова приняться за сухие политические расчёты, дипломатические прения, в которых часто на крохотных и не очень верных весах взвешивают великие мировые интересы, участь государств и кровь народов.
На
Императрица, не менее меня разочарованная после путешествия, в начале своего пребывания в Царском Селе заботилась о мерах, которые нужно было принять, чтобы помочь народу, удрученному страшным неурожаем. В богатейших областях империи не было хлеба, и большая часть помещиков, не получая вовсе доходов, должны были кормить своих несчастных крестьян. Это бедствие и положение австрийского императора, вынужденного послать войско в возмущенные Нидерланды, охладили честолюбивые мечты, возбужденные Потемкиным в уме императрицы зрелищем ее прекрасной армии и морских сил, собранных на севастопольском рейде. Император прислал курьера с депешами. Он извещал императрицу о намерении своем вызвать из Нидерланд губернатора и своего министра и приказать штатам покориться и прислать к нему депутацию. Он грозил употребить против них военную силу, если они не согласятся на перемены в управлении, пользу и справедливость которых он надеялся им доказать. Это известие еще более удалило русских министров от побуждений к войне. Безбородко говорил мне об этом откровеннее, нежели когда нибудь. Желая убедить меня, что он хочет еще большего сближения ваших дворов, он сказал мне, что лондонский кабинет, думая мстить Голландии и нам, послал, с лордом Гаррисом, значительную сумму штатгальтеру, чтобы поддержать его. Воронцов писал из Лондона, что там хлопотали о прикрытии этого дела, потому что курс упал по случаю высылки такой большой суммы денег. Судя по этому извещению, более или менее основательному, и подобным же сообщениям Кобенцеля явно оказывалось, что император и императрица хотели возбудить нас против Англии и заставить нас действовать согласно с ними. Пользуясь этим расположением, я старался убедить министров русских, что нужно изменить положения последнего трактата относительно Молдавии и Валахии. «Вы всегда будете накануне войны, — говорил я им, — если вы не определите точнее право обоюдного покровительства Порты и России над этими княжествами. Надо окончательно определить значение, различие и границы этих прав на покровительство или, лучше сказать, владычество над этими странами. Кроме того я просил, чтобы не затрудняли переговоров настойчивыми спорами о способах изложения фирмана, который султан обязан был дать ахалцыхскому паше, и в особенности, чтобы действовали прямо и оставили опасение о вторжении со стороны турок. «Ваши успехи в переговорах и войне, говорил я русским,— лишили турок возможности вести наступательную войну; но если вы их очень стесните, то усилите этим их средства к защите и сосредоточению их сил. Все эти разговоры кончались уверениями о мире, выражениями признательности за расположение короля, и я мог убедиться, что в то время петербургский кабинет искренне желал и ожидал успеха от переговоров, начатых в Константинополе Шуазелем, Булгаковым и Гербертом.
Я встретил в Петербурге Миранду. Он поссорился с испанским поверенным в делах, который хотел заставить его снять полковничий мундир или показать свои патенты. Императрице очень хотелось, чтобы уладили этот спор. Испанский поверенный показал мне письмо довольно сухое, которое он написал этому воину, и ответ его. Последний был не только неуместен, но груб и написан в самых оскорбительных выражениях. Я объяснил поверенному, что так как дело дошло до личностей, то мне нечего тут давать советы и вмешиваться. Но через несколько дней он показал мне формальное повеление своего двора просить императрицу выдать Миранду, как изменника, осужденного за политические преступления и измену. Я отказывался помогать ему в его исканиях, потому что в этом случае изгнание мне казалось несправедливым и неполитичным. Однако, я обещал ему прекратить всякие сношения с Мирандою, с которым так часто видался в Киеве. Так как министры, чтобы понравиться императрице, оказывали уважение этому испанцу, приглашали его на званые обеды и принимали вместе с дипломатическим корпусом, то я им объявил, вместе с неаполитанским министром Серра-Каприола, что такое обращение с человеком, обидевшим испанского поверенного в делах, показывает пренебрежение к дворам мадридскому, неаполитанскому и версальскому, и что наши с ними сношения могут от этого измениться. Это твердо высказанное мнение сперва рассердило императрицу. Ее флигель-адъютант Мамонов сблизился с Мирандою, и императрица это знала. Но наконец через несколько дней она успокоилась и посоветовала Миранде уехать, одарив его щедрым образом. Он уехал. Впоследствии я видел его во Франции. Он командовал левым крылом нашей армии под Нервинденом [97] , и наш генерал де-Валанс (de-Valence), раненый в этом деле, публично приписывал ему неуспех наш в этом сражении, в котором храбрость правого крыла, неустрашимость Валанса, и блистательная отвага герцога Шартрского, ныне принца Орлеанскаго [98] , в продолжении нескольких часов готовили нам победу. В 1806 году Миранда, осуществляя давнишние свои предположения, высадился в Каракасе с пятьюстами испанских выходцев. Несколько блистательных подвигов дали ему, хотя и ненадолго, диктаторство в Венесуэле. Он был один из первых деятелей страшной революции, которая освободила колонии от испанского владычества и послужила к основанию республики Колумбии. Но конец поприща Миранды был несчастный: после бесславной сдачи, выданный врагам своими согражданами, он был отвезен в Испанию и умер в 1816 году в тюрьме, в Кадиксе.
97
Под Нервинденом (Nerwinden), деревнею близ Лувена в Бельгии, в 1793 г. Дюмурье был разбит австрийцами под предводительством принца Кобургского.
98
Людовик-Филипп, впоследствии король французов.