Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789
Шрифт:
Вид этого эрмитажа не совсем соответствовал его названию, потому что при входе в него глаза поражались огромностью его зал и галерей, богатством обстановки, множеством картин великих мастеров и приятным зимним садом, где зелень, цветы и пение птиц, казалось, перенесли итальянскую весну на снежный север. Избранная библиотека доказывала, что пустынник этих мест предпочитает свет философии монашеским испытаниям. Там был и курс истории почти что в лицах, — полнейшее собрание медалей всех народов и веков. В конце дворца находилась красивая театральная зала, в малом виде устроенная на подобие древнего театра в Виченце. Она была полукруглая, без лож, с лестницею скамеек, расположенных амфитеатром.
Два раза в месяц императрица приглашала к спектаклю дипломатический корпус и особ, имевших вход ко двору. В другие дни число зрителей не превышало двенадцати. Обыкновенно тут бывали великий князь с супругою, флигель-адъютант Мамонов, обер-шталмейстер, обер-камергер, граф Строганов, вице-канцлер граф Безбородко, князь Потемкин, его племянница графиня Скавронская, девица Протасова, посланник граф Кобенцель, де-Линь и я. Фитц-Герберт был тогда в отсутствии. Для моих политических отношений это было выгодно, потому что в тогдашних обстоятельствах он был бы мне противником опасным
Великий князь и жена его редко пользовались дозволением быть в эрмитаже. Еще реже в нем появлялась княгиня Дашкова: ее резкий и надменный нрав удалял ее от государыни. Эта гордая женщина была как бы ошибкою природы: она более походила на мужчину, чем на женщину. Преувеличивая участие свое в восшествии императрицы на престол, она приписывала исключительно себе успех этого дела и хвасталась этим, путешествуя по Европе. В первую пору царствования государыни, в безграничном своем честолюбии она хотела командовать гвардейским полком и, может быть, думала о министерском посте. Но Екатерина II, не желая давать ей власти, как мне говорил Потемкин, встретила насмешкой эти неуместные требования и, назначив ей место, более свойственное ее способностями, сделала ее президентом основанной ею академии [101] .
101
т. е. Российской; кроме того Дашкова была директором Академии Наук.
По распоряжению императрицы выписана была из Франции хорошая труппа актеров. Она представляла соединение достойных талантов: здесь был знаменитый актер Офрен, несколько известных композиторов и виртуозов, сперва Паезиелло, потом Чимароза, Сарти, певец Маркези и госпожа Тоди, которая услаждала пением своим не государыню, не чувствительную к музыке, но князя Потемкина и многих любителей. Екатерина II хотела познакомиться со всем нашим театром; каждый вечер играли какую нибудь пьесу Мольера или Реньяра. Трудно представить — в каком затруднении были наши актеры в начале, будучи принуждены играть на большом театре, в виду великолепного и светлого зала, но почти без зрителей или перед десятью или двенадцатью человеками. Аплодисменты даже всеобщие, были негромки и неободрительны.
Императрица упросила меня прочесть ей трагедию «Кориолан», которую я написал на корабле во время переезда из Америки. Она была так снисходительна к этому произведению, что непременно хотела поставить его на сцену. Как я ни противился этому, она настояла на своем. Я выпросил только, чтобы спектакль был дан перед маленьким кружком императрицы. Это мне было обещано, и «Кориолан» был сыгран два или три раза перед двенадцатью зрителями, между которыми не могло быть недоброжелателей. Одобрение было единогласное, и автор вызван. Однако известно, что при дворе обещания даются легко, но нельзя на них рассчитывать. Меня обманули, но совершенно в тайне. В один из четвергов меня, как и весь дипломатический корпус и двор, приглашаюсь на большой эрмитажный спектакль. Я являюсь; императрица зовет меня к себе и сажает на скамью ниже себя. Подымается занавес, выходят актеры, и, к удивлению моему, я вижу, что дают мою пьесу. Никогда я не бывал в подобном замешательстве: актеры играли отлично, и публика, в след за императрицею, аплодировала усердно. Мне было неловко; я молчал, неподвижный, как статуя, и спустя глаза. Вдруг императрица, сидевшая за мною, берет одною рукою мою правую руку, другою — левую и таким образом заставляет меня самого аплодировать. После этой любезной шутки надобно было придать себе бодрости и, по окончании пьесы, выслушать множество похвал, от которых ради вежливости никто не мог воздержаться. На другой день императрица, смеясь над моею робостью, стала расхваливать мою пьесу. Тогда я счел нужным приняться сам за критику и показать ее недостатки.
«Я вам докажу, — сказала государыня с тою любезностью, которая была так в ней привлекательна, — что вы заслужили эту похвалу если не за прекрасные стихи, которым я плохая ценительница, то по крайней мере по благородству чувств и мыслей. Доказательство на это вот какое: вы знаете, что у меня ухо не создано для поэзии, и однако вот стихи, которые я затвердила». И она мне прочитала следующие:
Une honteuse paix n’est qu’un affront sanglant, Que le peuple vaincu supporte en fr'emissant: Elle aigrit son courroux; jamais il ne l’endure Que le temps qu’il faut pour gu'erir sa blessure; Il l’accepte par crainte, il la rompt sans remords, Et les dieux qu’il parjure approuvent ses efforts. Alors, des deux c^ot'es, une fureur cruelle Rend la guerre sanglante et la haine immortelle, Porte l'`epuisement, l’effroi, l'oppression, L’esclavage, l'opprobe et la destruction. Voil'a les tristes fruits de tonte paix honteuse, Loi toujours sans effet, tr`eye toujours trompeuse. [102]102
«Постыдный мир — кровавая обида, которую побежденный народ терпит негодуя. Его гнев распаляется, и он сносит его только, покуда излечиваются его раны. Он соглашается на него из страха, разрывает его без раскаяния, и боги, которым он изменяет, одобряют его решимость. Тогда с обеих сторон, при взаимной ярости, война становится жестокою и ненависть ненасытной; они приносят за собою изнеможение, ужас, угнетение, рабство, стыд и разрушение. Вот грустные последствия постыдного мира: это закон без действия, это мнимый отдых».
Ясно, что политические намеки пришлись по вкусу императрицы и, при благосклонности ко мне, возвысили в ее глазах талант поэта-дипломата.
Изредка императрица насмешливою улыбкою спрашивала меня: получил ли я известия из Франции? Наконец, однажды она мне объявила, что прусские войска вступили в Голландию, и, казалось, сильно опасалась, что наши войска не
Ее опасения были вполне основательны. После долгих совещаний в совете короля, твердость министров военного и морского, казалось, победили осторожную медлительность архиепископа тулузского, назначенного тогда председателем совета финансов (chef du conseil des finances), и Людовик XVI, по природе храбрый, хоть и миролюбивый, решился содействовать голландцам своею военною силою. Вследствие того он приказал отцу моему (военному министру) принять меры к сосредоточению армии в Живе (Givet) и представить ему смету сумм, нужных для ускорения похода. Это скоро было исполнено. Но напрасно отец мой входил об этом с докладом при каждом собрании совета. Несмотря на содействие маршала де-Кастри, всякий раз откладывали решение, которое должно было дать ход делу. Во Франции и в соседних странах только и говорили тогда, что о движении французской армии, однако в Живе все еще не появлялось знамя ее. Впоследствии слышал я от отца моего анекдот, который может объяснить эту непостижимую медлительность и научить писателей, изображающих мировые события, не зная деятелей их и не видя их за кулисами, — какие ничтожные причины иногда имеют влияние на ход самых важных дел. Де-Бриенн, архиепископ тулузский, не имея достоинств ни почтенного прелата, ни государственного человека, обладал тем легким, тонким и подвижным умом, который всегда дает успех в обществе.
К несчастью, в то время блестящее и избранное Общество, величающееся высшим или лучшим, раздавало известность и значительные места. Оно было так легкомысленно, что не видело существенного за наружностью и не различало интриги от политики, обманывалось призраками и любезность принимало за настоящее достоинство. Архиепископ тулузский в молодости был дружен с Тюрго и некоторыми приверженцами системы экономистов, а потом отличился на провинциальном лангедокском собрании своим красноречием, важностью и умеренностью. В парижских гостиных он отлично говорил об делах с людьми, которые их не понимали, но воображали себя деловыми. Несколько умных женщин, каковы госпожи Тессе, де-Бово, Монтессон составили известность его административным способностям. Друзья Некера противопоставляли его Калонну. В собрании государственных чинов (notables) он снискал одобрение духовенства, поддерживая его привилегии, и некоторое время, сопротивляясь министерству, пользовался доверием нескольких патриотов и даже Лафаета, которого обманывал.
С другой стороны, не смотря на расположение короля к первым министрам и в особенности к духовным в гражданских должностях, он надеялся достигнуть цели через одного приятеля, аббата де-Вермона. Некогда он убедил Шуазеля послать этого аббата в Вену для преподавания французского языка герцогине Марии-Антуанетте. Герцогиня, сделавшись королевою, продолжала оказывать внимание к аббату. Архиепископ воспользовался его положением, и этот верный агент беспрестанно восхвалял его в своих беседах с королевою. Такими то средствами он устранил все препятствия своему честолюбию и вступил в министерство, когда Каллон, побежденный парламентами и нотаблями, увидел, что его волшебный жезл разбит, и удалился. Затруднения, возникающие вместе с войною, казались министру финансов непреодолимыми, и он, не думая об унизительной роли, которую он навязывал нашему двору, стал хлопотать только о том, как бы возможно долее отсрочить и расходы, и войну. Вот странный и даже забавный способ, который он для этого употребил с полным успехом: Людовик XVI, по сочувствию своему к достоинствам и доброте, очень любил министра Мальзерба, тогда призванного в совет. Мальзерб, как большая часть великих людей, имел одну слабость, именно ужасно любил без умолку рассказывать анекдоты, которых знал множество. В своих рассказах он пленял всех умом, добродушием и тонкою насмешливостью. Когда он, бывало, начнет, то его не скоро остановишь, да никто из слушателей и не думал об том. Я уже сказал, что отец мой, ожидая решения и подписи по своему предложению, докладывал об нем в каждом заседании совета; тогда, де-Бриенн ловко подстрекал Мальзерба запросом о каком нибудь давнем происшествия, имевшем сходство с тогдашними, и рассказ начинался. Напрасно маршалы пытались остановить его: король заслушивался. Рассказ длился, время проходило. Было уже поздно, когда начиналось рассмотрение дела, и оно отлагалось до следующего раза. Трудно поверить, что таким образом прошло четыре заседания, то есть две недели. Только что кончили рассуждение о принятии нужных мер, когда узнали о быстром походе герцога Брауншвейгского, об ужасе голландцев, о неудаче князя Сальма, который предводительствовал их войском, и о занятии их городов и контрреволюции, которая передавала республику во власть штатгальтера и Англии. Можно судить — до какой степени неоснователен был страх архиепископа, если вспомнить, что говорил герцог Брауншвейгский почти публично: «Прусский король, — сказал он, — боялся впутаться в войну с Франциею, которая могла бы возбудить против него Австрию, ее союзницу. По этому мне предписана была особенная осторожность. Я послал двух офицеров моего штаба к Живе. Если бы там было войско, я бы остановился. Но так как там не было ни одного знамени, ни одной палатки, то я поспешил походом, и Голландия была занята». Остается только жалеть, что нас вовлекали в такие ошибки. Прелат, бывший причиною нашего унижения, был возведен в сан первого министра, и маршалы, которые стояли за неприкосновенность нашей славы, подали в отставку, не решившись служить под начальством архиепископа. Надо однако сказать правду, что, когда услышали о завоевании Голландии вследствие непростительной медленности с нашей стороны, французская честь проснулась, и во дворце раздались возгласы: «К оружию!» Хотя англичане объявили, что вооружаются за штатгальтера, наши корабли были приготовлены, и Монморен занялся приисканием средств, чтобы мы могли противостоять англо-прусскому союзу. Было еще время, и все могло измениться. Война в это время произвела бы счастливую диверсию, восстановила бы наше влияние и вместе с тем дала бы внешний исход юношеским силам Франции, которые своею живостью подкрепляла волнение умов ее.
Частным образом, через лицо, преданное Франции, узнать я, что императрица более и более недовольна была англичанами. «Невозможно, — говорила она, — чтобы Франция не приняла участия в войне, возбужденной Англиею и Пруссиею. Эти державы произвели смуты в Брабанте и разрыв в Константинополе, чтобы потревожить Австрию и отнять у Людовика XVI ее содействие. Но король может рассеять их козни своею твердостью, и если он не будет возбуждать Россию защитою турок, то может рассчитывать на мою дружбу и на помощь императора и испанского короля».