Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

де Сегюр Людовик-Филипп

Секретным образом узнал я, что финское войско замышляло уже перейти на сторону русских; это известие через несколько дней оправдалось прибытием в Петербург бежавшего из Швеции генерала Спренгпортена [121] . Он по неудовольствию бросил свою службу в Швеции и предложил свои услуги Екатерине. Этот поступок возбудил во мне некоторое недоверие к истине его рассказов. Однако мы скоро убедились, что они не очень преувеличены, и тогда совершенно объяснились настоящие причины внезапного отъезда короля. Густав, сделав только рекогносцировку около Фридрихсгама в последних числах июля, казалось, терял драгоценное время. Избегая всячески казаться зачинщиком, он надеялся угрозами вызвать русских на неприязненные действия. Обманутый в своих ожиданиях, он отправил вперед Армфельда, которому удалось разбить отдельный неприятельский отряд; но, увлекшись, он так горячо действовал, что был окружен и чуть-чуть было не попался в плен. Тогда король написал ему следующее письмо, которое изображает нам свойства его ума и объясняет его намерения: «Мне надо бранить вас, а не хвалить. Все вышло так из-за вашей синей ленты: вас приняли за меня или за моего брата. Куда как хорошо было бы, если бы вас захватили, и каково было бы торжество императрицы — иметь в руках своих одно из первых лиц моего двора! Мы идем на помощь к вам. Надобно оставить Фридрихсгам, пока мы не будем в состоянии атаковать крепость как следует; к тому же Англия объявила Дании, что полагается на ее нейтралитет». Непонятно, для чего король сбирался вести правильную осаду против такой ничтожной крепостцы, как Фридрихсгам. Впрочем, так как его тяжелая артиллерия оказалась уже слишком медленна, то он решился взять город сразу. В следствие того предположено

было вести атаку с трех сторон; Гацфельд должен был подойти с севера; Армфельд оставался в своем крепком положении у Питтиса, чтобы прикрывать движение короля к Фридрихсгаму; Сигрот с галерами и десантными войсками должен был подойти к берегу недалеко от Петербурга, и когда он даст знать о своей высадке пушечными выстрелами, Густав должен был атаковать Фридрихсгам. Сначала дело, казалось, шло как по писанному. Условный сигнал дал знать королю, что Сигрот высадился: он быстро пошел навстречу Михельсону, но вдруг, при начале движения, получил приказание возвратиться на суда, причем русские его преследовали, и ему крепко от них досталось. Вот что подало повод к этой внезапной перемене в распоряжениях: только что Густав услыхал выстрелы Сигрота, как приказал своим войскам идти на Фридрихсгам. Но вместо того, чтобы повиноваться, войско ропщет, останавливается. Офицеры выходят из рядов, окружают короля и говорят ему, что он не должен без нужды жертвовать жизнью своих подданных. Король в негодовании требует повиновения. Тогда все без обиняков объявляют ему, что не хотят участвовать в наступательной войне, противной конституции. «Мы готовы, — говорят они, — защищать отечество, пролить за него последнюю каплю крови, но никогда не согласимся напасть на соседнюю страну без основательной причины. Мы согласны только защищать границы от неприятельского вторжения». Густав, огорченный и рассерженный, обращается к солдатам, напоминает им присягу, старается возбудить в них усердие и храбрость; но все они, сложив оружие на землю, клянутся, что не сделают ни шагу вперед. Вот каким образом, под стенами неприятельской крепости, вспыхнуло возмущение, которого до тех пор Густав и не подозревал. Скоро он узнал, что цель главных зачинщиков состояла в том, чтобы с помощью России восстановить прежнее аристократическое правление, так как оно было до 1720 года. После этих событий стало понятно, что король, в отчаянии, принужден был остановить Сигрота, отказаться от завоеваний и возвратиться в свою столицу, где он узнал о вооружении датчан и приближении этого нового врага, грозившего нападением нескольким областям Швеции. Впрочем, когда в последствии времени ему удалось восстановить в армии порядок и повиновение, то заговорщики которым ом даровал прощение, тем не менее были строго наказаны, потому что, по возвращении их в Стокгольм, народ называл их изменниками и до того их преследовал, что они не могли показываться на улицу в мундире.

121

Того самого, который был упомянут выше. Его звали в России Егор Максимович; в 1788 г. он сделан бароном, а в 1809 г. графом В. Кн. Финляндского. Его бумаги и письма в Импер. публ. библиотеке.

Все эти происшествия рассеяли тревогу, возбужденную в императрице началом этой войны, грозившей опасностью ее столице, ее спокойствию и славе. В то же время она узнала, что бомбардируют Очаков. Князь Потемкин, выйдя из своей апатии, начал действовать. Но деятельный некстати, как некстати он был ленив, он, без всякой нужды, в сопровождении всех своих генералов, сделали рекогносцировку в расстоянии полувыстрела ружейного от укреплений. Эта выходка стоила жизни многим русским; других переранило; под де-Линем убита была лошадь. Императрица сделала строгий выговор князю за его бесполезную отвагу. Между тем и Суворов был не менее неблагоразумен. Турки сделали вылазку, и он, отбив их, преследовал их с таким пылом, что у самых городских ворот картечный огонь перебил у него двести человек. На севере адмирал Эссен захватил 17 шведских купеческих судов.

В России в то время так ошибочно судили о внутренних делах Франции и о затруднениях, в которых находилось наше правительство, что императрица все еще ожидала скорого заключения договора между четырьмя державами. Она этого желала тем более, что была недовольна англичанами и пруссаками. Поэтому она просила, чтобы переговоры были ведены не в Париже, а в Петербурге и, в следствие обещания Монморена прислать проект статей договора, была уже уверена, что я скоро получу полномочие, необходимое для окончания этого важного дела. Граф Безбородко выразил мне уверенность, что в ожидаемом проекте статья, которою обеспечивается независимость Польши, будет только изменена, но никак не отменена. «В самом деле, — продолжал он, — без этого условия договор был бы мечтательным, потому что только через Польшу прусский король может напасть на обе империи. Так как Россия должна быть нейтральна между Англиею и Франциею, а последняя между Россиею и Турциею, то какое бы значение имел договор, который не полагал бы никаких границ самолюбивым притязаниям прусского короля?»

Безбородко, ежедневно делавший новые уступки в нашу пользу, дивился нашей нерешительности. Он не мог решить загадки, а дело было вот в чем: наш первый министр де-Бриенн, более всего опасался быть вовлеченным в войну, но не хотел обнаружить этого. Чтобы сохранить достоинство, он для вида входил в переговоры, стараясь пользоваться самыми незначительными поводами, чтобы отлагать окончание дела. Письма, получаемые мною из Франции, объяснили мне этот образ действия, которому следовал и Монморен невольно, потому что частные письма его ко мне противоречили с официальными депешами. Принужденный исполнить неприятную для меня обязанность, я, как умел, защищал систему нашего кабинета и говорил русским следующее: «Нейтралитет России на море лишает нас единственной гарантии, которой мы желали, то есть гарантии против англичан, личных врагов наших; мы уж и так довольно делаем для вас, соглашаясь поднять оружие, если прусский король вздумает делать завоевания на счет владений императрицы и императора, и не хотим подвергаться опасностям еще другой войны в защиту конституции и владений Польши, отдаленной от нас, и с которою мы давно уже не имеем сношений, чему виною императорские дворы». Правда, что, исполнив таким образом свой долг, я писал двору своему прямо, что думал. «Я так говорю, — писал я Монморену, — только по приказанию. Но русские правы, и мы им отказываем в том, что должны бы сами предложить им. В сомом деле, что предлагают они? Тесный союз, чтобы ослабить наших соперников, сохранить влияние наше на Порту и восстановить его в Голландии. Подумайте об этом, умоляю вас. Последствием нашего отказа будет наше уединение в Европе, сближение России с Англиею и Пруссиею, и ценою этого будет раздел Польши. Мир заключится без нашего посредничества; Англия останется хозяйничать в Голландии; наконец мы потеряем наш вес и влияние в Константинополе и в Швеции».

События делались благоприятны для императрицы и зловещи для Густава. Предводители финской армии, вместо того чтобы побеждать русских, посылали дружественные письма и даже угощения русским военачальникам: в шведской армии они возбуждали и поддерживали дух недовольства. Шведский король, по отъезде в Стокгольм, оставил армию под командою своего брата, герцога Зюдерманландского, который тщетно старался восстановить порядок. Бунтовщики объявили ему, что он лучше сделает, если удалится, потому что они согласились заставить короля прекратить войну. Хотели даже ограничить его власть, которую он употребил во вред народа, напавши на Россию без причины и подвергнув отечество опасности. Все требовали, чтобы императрице были сделаны мирные предложения, даже хотели просить ее заступничества. Герцог Зюдерманландский из хитрости или по слабости также обвинял своего брата короля, притворно выказывал крайний патриотизм и старался убедить войско, что он ревностно желает мира. Он поехал к финским войскам, говорил им в том же духе я написал великому князю Павлу Петровичу, прося у него перемирия и свидания. Великий князь отъездом своим отстранил это свидание; но, по его приказанию, граф Мусин-Пушкин согласился на переговоры. Поэтому полковник Монгомерри был послан в Фридрихсгам для переговоров с русскими. С своей стороны, императрица послала Спренгпортена в Финляндию с секретными предписаниями.

Трудно постигнуть, отчего императрица, всегда действовавшая тонко и умно, пропустила удобный случай, посланный ей судьбою, чтобы прекратить войну и прочно утвердить в Швеции свое влияние, можно даже сказать, свою власть. Войска ее врага подчинялись ей; недовольство их было сильно возбуждено, как всегда при начале возмущений; они упрекали короля, смеялись над его театральным шлемом с зеленым пером, над батальным живописцем, которого он взял с собою для увековечения своих побед, наконец над его обещанием взять Петербург через неделю и задать там

бал шведским дамам. Если бы Екатерина воспользовалась этим положением, мир был бы заключен, и армия, уже возмущенная, не имела бы времени одуматься. Густаву пришлось бы сдаваться и согласиться на восстановление прежней олигархии, которой желала сильная и значительная партия. Но этот переворот должен бы был совершиться в следствие мира, а не быть его условием. Екатерина была слишком раздражена, чтобы ясно видеть дело, и потому упустила цель свою, слишком рано обнаружив ее. Правда, она соглашалась на перемирие, даже на мир, но только с условием, чтобы армия заставила короля восстановить старинные привилегии дворянства. Таким образом, вместо того, чтобы решить дело, стали раздумывать да рассуждать. Патриотизм шведов пробудился, и король, пользуясь нерешительным положением русских и действуя то энергиею, то добротою и строгостью, нашел средства пробудить в войсках чувство истинной чести, возвратить себе их привязанность и собрать достаточные силы, чтобы защищаться от своей опасной противницы. Не дожидаясь мира и союза, можно было по крайней мере на срок положить оружие, герцог Зюдерманландский просил только, чтобы русские выпустили шведский флот, задержанный тогда в Свеаборге. Но императрица, опасаясь, что под этим требованием кроется обман, не согласилась, и военные действия продолжались. Но то, что она считала благоразумным, было вообще признано за ошибку, внушенную ей гордостью.

Продолжение этой войны совершенно соответствовало видам Англии и Пруссии: они твердили о мире, но в замыслах их было другое. Они везде предлагали свое посредничество и везде подымали вражду. Подняв Голландию, Порту и Швецию, они возбуждали смуты в Польше, и прусский король не упускал случая упрочить себе в будущем город Данциг. Четвертной союз один только мог бы разрушить их замыслы. Поэтому угрозы, денежные предложения, слухи, искусно распускаемые, все было употреблено, чтобы отвратить заключение этого столь опасного союза. Я напрасно объяснял все это моему министру в депеше, посланной мною 19 сентября. «Если мы вступим в союз четырех держав, — писал я, — то Англия и Пруссия должны будут отступить. Их влияние на Порту прекратится; они потеряют свое значение в Голландии и не посмеют тревожить Польшу. В противном случае они отвратят от нас друзей и устроят мир уступкою Данцига Пруссии и порабощением Польши. Что же касается турок, то они рады будут купить мир — какою бы то ни было ценою». Порою как будто сознавали эти истины в Версале, и мне казалось, что снова можно надеяться восстановить наше политическое значение; но скоро я опять разочаровывался.

Однажды вечером, по возвращении моем домой, мне сказали, что приезжал экстренный курьер, но, не застав меня, ушел и не оставил депеш. Мне это показалось странным; я спросил; не из Франции ли он, и еще более удивился, когда мне сказали, что он из Камчатки. Еще за несколько дней пред тем, к удивлению моему, я получил векселя на мое имя от сибирских купцов. На другой день все объяснилось. Ко мне пришел молодой Лессепс, сын прежнего французского консула в Петербурге. Он совершил плавание с Ла-Перузом; знаменитый и несчастный мореплаватель высадил его, к счастию для него, в Камчатке и поручил ему отвезти депеши во Францию. Молодой путешественник проехал всю Азию; он целый год ехал до Петербурга. Стужа задержала его три месяца в Камчатке; потом, не найдя судна, чтобы переплыть Охотское море, он должен был ехать еще три месяца, чтобы обогнуть его. От него я получил любопытные сведения о Камчатке и Сибири. Он впоследствии издал описание этого странного путешествия, писанное просто и ясно и достойное доверия [122] . Ла-Перуз просил меня выхлопотать награду Козлову, камчатскому губернатору [123] . Он отлично принял французов; он даже не допустил их заплатить за мясо, нужное экипажу. Впрочем повсюду в России Лессепс находил помощь, проводников и деньги, которые, по желанию Ла-Перуза, я выплатил русским. Молодой Лессепс, пылкий, усердный, неутомимый, не хотел отдыхать в Петербурге. Спеша исполнить свое поручение, он просил меня послать его курьером в Версаль; я согласился и дал ему свои депеши. Он, может быть, первый из европейцев, проехавший с востока на запад всю Азию и Европу.

122

Лессепс был переводчик при Ла-Перузе, погибшем без вести во время плавания в Восточном океане; впоследствии он был французским консулом в России (до 1822 года). Его сочинения: 1) Voyage de La-P'erouse. Paris. 1831, и 2) Journal historique du voyage de Lesseps depuis l'instant ou il a quitt'e les fr'egates francaises an Port St. Pierre-et-Paul du Kamtschatka, jusqu'`a son arriv'ee en France. 2 vols. Paris 1790.

123

Козлов-Угренин был собственно не камчатским губернатором, а охотским комендантом.

Почти в тоже время французский негоциант Бегуан (Begouen), человек почтенный по своим достоинствам, знаниям и поведению в разных должностях, подал мне замечательную записку о торговле на севере, написанную по моему предложению и которую я отослал к де-Люзерну и Некеру. Он высказывал истины, которые не худо бы повторять чаще. «Мы смотрим на торговлю, как на дело второстепенное в политике, тогда как англичане заботятся о ней по преимуществу; в этом отношений они постоянно воюют с нами и в мирное время. Эта борьба, искусно ведомая, составляет источник их богатства и основание их кредита; она дает им, к сожалению, возможность замедлять нашу промышленность, обессиливать нашу навигацию и поддерживать свое влияние на севере огромным сбытом товаров. Вместе с тем, они приобретают себе значительное число испытанных матросов, опасных для нас в случае войны».

В то же время я получил приказания своего двора. Густав просил нашего посредничества для мирных переговоров с императрицею, и мне поручили сделать об этом предложение. Это было довольно трудно, потому что шведский король, не совсем доверяясь Людовику XVI, просил также посредничества Пруссии, Англии и Голландии, и министры этих держав действительно брались помирить императрицу со шведами и турками. Но Екатерина, уверенная, что они толкуют о мире для того только, чтобы протянуть войну, не приняла их предложений. Она отлично знала их тогдашние замыслы и не хотела поддаться их хитростям. В мае месяце этого же 1788 года кавалер Альтести, состоявший при Булгакове и очень преданный ему, приехал из Константинополя [124] . Он привез мне письмо от Шуазеля. Будучи в Петербурге без своего покровителя, он доверчиво обратился ко мне, как к человеку, в котором предполагал знакомство с двором и с лицами, имевшими вес. Я ему дал несколько советов, которые в последствии послужили ему в пользу. Этот молодой человек, родом из хорошего семейства из Рагузы, жители которой по сходству языка и религии видят в России как бы отечество, вступил в службу к Булгакову и был представлен им императрице во время ее пребывания в Херсоне. По приезде его в Петербург, министр [125] приказал ему написать какую нибудь записку, чтобы показать свои способности императрице. Уже прежде того он составил записку об итальянских портах, в которых мог бы стоять русский флот. А так как он мне несколько раз рассказывал об интригах англичан и пруссаков в Константинополе и в особенности о происках кавалера Енслея, о которых он знал более, чем кто-либо, то я ему сказал, что для доказательства своего умения и знания ему лучше бы всего описать подробно все, что при нем происходило в Константинополе, и все средства, которые употреблены были для побуждения Порты к столь неожиданному разрыву. Он последовал моему совету и через несколько дней показал мне свое сочинение, написанное умно, живо и ясно. В нем проглядывало негодование человека, которого Дитц и Енслей разлучили с его покровителем и желали, подобно последнему, запереть в Семибашенный замок. Если бы сам Шуазель-Гуфье диктовал ему, то не выставил бы в более выгодном свете благородный образ действия Франции и двуличность англичан и пруссаков. Министр передал эту записку императрице. Я всегда полагал, что она более всего другого восстановила императрицу против хитрых наущений и происков, которые агенты Пруссии и Англии беспрестанно возобновляли под разными видами. Впрочем, Альтести, который в последствии был назначен в русское посольство в Польше, до такой степени умел заслужить благоволение императрицы, оценившей его таланты, что она наградила его своим личным доверием, поручила важные дела относительно Турции и Персии и перед кончиною своею думала даже дать ему значительную должность.

124

Альтести впоследствии пользовался покровительством князя П. А. Зубова. И во время третьего раздела Польши играл значительную роль в русской дипломатии, но очень недолго.

125

Без сомнения, Безбородко.