Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789
Шрифт:
Екатерина II, судя по себе о других, видела величие в доброте Людовика XVI. Она надеялась, что король, соединяя твердость с добродетелями, сокрушит препятствия, которыми встретили его любовь к народу и его благие намерения — с одной стороны в малодушных придворных, врагах преобразований, с другой — в парламентах и безмерной горячности нововводителей, которые, вместо того, чтобы поправлять дело, могли все расстроить. Наконец государыня, хотя и удивленная слабостью нашего кабинета, думала, что это временное расстройство, которое не может быть продолжительно. Убежденная в этом, она всячески старалась о заключении союза с нами, Австриею и Испаниею. Таков был ее образ мыслей, к которому прежде наше правительство и не надеялось ее обратить. Когда же мы успели в этом, наш первый министр, к несчастью, располагавший вашею судьбою, почувствовал скорее затруднение, чем удовольствие. Мы предложили заключить этот союз — боясь Англии, и потому теперь неловко и смешно было бы отказываться от него. С другой стороны, страх перед той же Англиею мешал и заключению этого союза, так как за ним, вероятно, последовала бы война, и англичане нарочно исподтишка
Если бы Монморен не был связан, он действовал бы откровеннее. Но, принужденный следовать чужой системе, он писал мне, что прежде, чем решиться на сближение, нужно было узнать настоящие намерения Екатерины относительно Турции и то, какие границы она полагает своим замыслам. Узнать это мне было не только трудно, но просто невозможно. Императрица на этот счет еще не имела твердых планов. Так как вознаграждения зависят от успеха или неудач, то при начале войны невозможно было знать условия, на которых заключится мир. К тому же — хотя это и странно, но совершенно справедливо — тогда не было даже определенного плана компании. Император убедительно просил Потемкина прислать ему свой, а князь все обещал и не посылал его. В мирное время он замышлял обширнейшие планы завоеваний, а во время войны, казалось, застигнут был врасплох. При ее объявлении он недели две был молчалив, нерешителен, испуган и не знал, как прокормить армию, и какие сделать распоряжения. Когда он наконец успокоился, и приготовления были сделаны, у него не могли добиться сведений для соображения плана компании вместе с Австриею. Согласились только, что русские осадят Очаков, а австрийцы Белград. Таким образом турки имели довольно времени, чтобы укрепиться для защиты. Завладение Крымом было их главною целью, и они приступили к этому, высадив 8000 отборного войска на северо-западной части полуострова, чтобы занять Кинбурн. Суворов командовал русскими; бой был упорный и кровавый; два раза мусульмане наступали и отбивали русских. Суворов, распоряжаясь, как полководец, и сражаясь, как солдат, собрал свои войска. Несмотря на рану, он продолжал битву, решил дело, прогнал турок и, преследуя их, получил еще рану. Потеря турок состояла в 4000 убитыми и множестве пленных; потеря русских была незначительна. Императрица праздновала победу молебствием.
Императрица с неудовольствием встретила известие, что переговоры о союзе четырех держав переносятся в Париж. Граф Кобенцель, по приказанию императора, хлопотал об ускорении дела. Мое положение затруднилось. Русские министры, недовольные моими нерешительными ответами, полагали, что я сам причиною этой медлительности, особенно потому, что я все настаивал, чтобы мне заранее объяснили условия, на которых Россия помирится с турками. Я мог только получить неопределенный ответ, что обстоятельства решат цену вознаграждения. Министры уверяли меня, что и не думают о разрушении Турции, а хотят только твердого мира.
Между тем как наша медлительность возбудила недоверие русского правительства, Пруссия увеличивала это недоверие, распространяя слух о предполагаемом будто бы сближении Франции с Пруссиею. Англичане, с своей стороны, извещали императрицу о содействии, оказываемом туркам французскими офицерами, которые работали в константинопольском арсенале. Потемкин упрекал меня за это. Англия, ободряемая нашею нерешительностью, в довольно сильных выражениях высказала русскому правительству сожаление по случаю предполагаемого союза России с Францией. На это императрица отвечала с достоинством и удивлялась неуместным упрекам. Она считала себя в праве искать себе союзников, где ей нужно. «Я не вмешиваюсь, прибавила она, — в связи лондонского кабинета с Пруссиею и Голландиею. Впрочем я буду поступать так, как другие поступают в отношении ко мне».
Передавая известия об этом Монморену, я настаивал на необходимости принять решительные меры и уверял, что иначе наши враги усилятся, а друзья охладятся. В особенности я требовал точных объяснений по случаю обвинений за наше содействие Туркам. Нужно было воспользоваться предложениями, нам сделанными. До этого времени императрица была умеренна в своих планах; но так как она не была связана союзом с нами, то первая блистательная победа могла подстрекнуть ее честолюбие и возродить ее замыслы о завоевании Константинополя. Находясь в таких обстоятельствах, я рад был отсутствию Фитц-Герберта; его ловкость меня бы гораздо более затруднила, и странная откровенность Фразера, английского поверенного в делах. На вопрос русских дипломатов, почему его кабинет действует так враждебно и возбуждает в Турции и в Швеции ненависть в России, он прямо отвечал: «Что же делать? Нам приказано делать во всем противное желаниям Франции. Она хотела мира между вами и Портою, мы произвели войну; если бы Франция желала войны, мы хлопотали бы о мире».
Императрицу очень позабавило это не дипломатическое объяснение; но прямой англичанин говорил чистую истину. Не смотря на это откровенное призвание, Англия и Пруссия предложили свое посредничество для мирного соглашения. Но императрица встретила его неблагосклонно, так как не считала его искренним.
Я совершенно напрасно хлопотал, стараясь представлять доводы, по которым следовало перевести конференции о союзе в Париж. Не смотря на то, что и Кобенцель поддерживал, меня, императрица приказала Симолину [105] представить нашему министерству неудобство этого перемещения и трату времени, которого оно потребует. Отъезд русского курьера был остановлен на некоторое время по случаю несогласий, возникших в министерстве: Морков и Остерман поссорились и дошли до довольно горячих объяснений. Впрочем медленность была обычным злом у русского кабинета. Граф Кобенцель шесть недель дожидался
105
Иван Матвеевич Симолин, тайный советник, был с 1784 года нашим чрезвычайными посланником в Париже; он был отозван во время революции.
Дела на севере не только не прояснились, но все запутывались. Императрица, узнав, что прусский король намерен присоединить Данциг к своим владениям, объявила решительно, что она отстоит этот город. Умеренность государыни, по словам многих, была только временная. Когда донесения ее полководцев передавали ей весть о какой нибудь важной победе, она начинала думать о завоеваниях в Морее и Архипелаге. Однако курьер во Францию отправился. Мне передали содержание депеш, которые он вез. Ответ государыни королю был дружественный и полный доверия; она выразила желание сблизиться с нами и хотя не могла предвидеть событий, которые должны определить степень ее требований, основанных на ее праве, но все таки просила нас высказаться; с своей стороны она впрочем прямо объявляла, что желает только, чтобы мы остались нейтральными между ею и турками, а сама обещала остаться нейтральною между нами и англичанами в случае войны на море. Таким образом все, что я предвидел, осуществлялось, оправдывало меня и вместе с тем служило доказательством, что я не вышел из пределов данных мне предписаний. Это меня обнадежило. Совещания становились чаще. Россия хотела вовлечь Данию в ваш союз; но ваши прежние отношения к Швеции препятствовали этому.
Так как в это время мой секретарь посольства г-н Колиньер должен был уехать, то, по желанию королевы, мае дали молодого человека, пользовавшегося ее покровительством, г-на Жене (Genet), брата г-жи Кампан. Он был умен, образован, знал несколько языков и был талантлив, но только очень пылок. Впоследствии он был увлечен революциею и назначен партиею жирондистов министром в Американские штаты. Там его кипучая деятельность оборвалась в попытке пошатнуть авторитет знаменитого Вашингтона и дать американскому правительству еще более демократический характер.
Апатия князя Потемкина весьма не нравилась государыне; сам ничего не предпринимая, он обвинял австрийцев за то, что они ничего не делают. Единственным его желанием, единственной целью было взятие Очакова, и чтобы добиться этого, он делал такие огромные приготовления, как будто должен был брать Люксамбург. Между тем инженер Лафитт писал мне, что крепость эта не устоит против сильной атаки. Но время, потерянное Потемкиным, было употреблено с пользою турками, чтобы усилить гарнизон, подвинуть работы и поставить крепость в оборонительное положение. Если бы турки были более сведущи в тактике и дисциплине, они могли бы еще успешнее воспользоваться медлительностью своего неприятеля. Но я знал их слепой фанатизм, их упорство в привычке вести неправильную войну и потому 14 марта 1788 года писал своему двору, что Очаков, Белград, Хотин будут взяты, и что успехи русских и австрийских войск заставят турок подчиниться условиям, которые им предпишут.
Несмотря ни на что, Потемкин, не двигаясь из Елисаветграда, снедаемый тревогой, мучимой неосновательным страхом, надоедал государыне своими жалобами, не указывая ни причин своего недуга, ни средств к его излечению. Румянцев, напротив того, оставаясь спокойным в Украине, но работая мыслью и делом, подвигал дружно и скоро войска свои в Польшу. События не пугали его; он предвидел успех и еженедельно посылал государыне донесения подробные и удовлетворительные. Эта противоположность в поведении обоих полководцев, разумеется, видна была императрице, но не изменяла ее чувств; ее доверие по прежнему различало обоих соперников: один заслужил ее уважение и снискал ее признательность; другой не переставал пользоваться ее привязанностью. Потемкин был, так сказать, создание Екатерины. Она предсказала, что он сделается великим человеком, из самолюбия помнила это предсказание и хотела его исполнения во что бы то ни стало. О бездеятельности князя можно судить по следующему факту: принц де-Линь в декабре 1787 года в Елисаветграде начал письмо ко мне и окончил его только 15 февраля 1788 года: «У нас нет новостей, — писал он мне, — с тех пор, как я начал письмо, наконец отправляемое. Мне кажется, что татары, которых все ждут, никогда не явятся. Но зато к нам приехал из Парижа принц Нассау, который вас отвел от татар [106] , уговорив вашего Монморена отозвать Лафитта и оставить систему покровительства туркам. Упорство принца в совещаниях, как и на поле битвы, всегда поведет его к успеху. Его известность и логика, которою он владеет, хоть и не имел времени изучить ее, послужили к исполнению ваших желаний в этих важных обстоятельствах. Не он ли, с саблею в руке, спас мне жизнь на днях? У него один день не похож на другой. Вот как это было: я выздоравливал от лихорадки, потому что, к счастию, у нас здесь нет докторов. Мне сказали, что солнце на восходе, а этого я и ждал, чтобы оправиться. Нассау выводит меня из скучной крепости, которая и вся то с ладонь; люди мои несут меня на руках и кладут на траву. При первых лучах солнца я засыпаю. Толстая, отвратительная змея, которую солнце оживило вместе со мною, хочет меня ужалить или задушить меня в своих кольцах. Я просыпаюсь от шума и вижу, что Нассау что есть силы рубит по змее; таким образом он разрезал ее на части, которые долго еще двигались. Сегодня нам привели несколько пленных турок; они также скучны, как те, что являются на маскараде Большой оперы. Трудно было мне убедиться, что это не маски, и что действительно мы воюем с ними».
106
«Qui vous а d'etartaris'es» — непереводимо буквально.