Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

де Сегюр Людовик-Филипп

Впрочем, как бы строго мы ни судили Потемкина, надобно согласиться, что в этом необыкновенном человеке странности мешались с высокими, редкими достоинствами. Де-Линь прекрасно очертил его в письме ко мне из-под Очакова: «Я вижу здесь предводителя армии, который, по-видимому, ленив, но в беспрестанной работе, которому колени служат письменным столом, а пальцы — гребнем; он все лежит, но не спит ни днем, ни ночью, потому что усердие его к государыне, им обожаемой, не дает ему покою, и каждый пушечный выстрел тревожит его мыслью, что он мог убить какого нибудь солдата. Он боится за других, а сам храбр; он останавливается под огнен батарей, чтобы спокойно отдавать приказания; тем не менее, он более Улисс, чем Ахилл; он тревожится перед опасностью и беззаботен, когда она наступила; он скучен во время увеселений, несчастлив от избытка счастья, пресыщен всем, скоро разочаровывается, мрачен и непостоянен; это важный философ, это ловкий министр, это десятилетнее дитя; он не мстителен, просит прощения, если опечалил кого, и награждает, если сделал несправедливость; он воображает, что любит Бога, и боится чорта…» Но довольно. Этот портрет занимал слишком иного места в письме де-Линя, который не скоро останавливался, когда его уносило живое его воображение [107] .

107

Заметим, что эти письма находятся в полном собрании сочинений де-Линя и в книжке избранных писем его, изданных г-жею Сталь и переведенной на русский язык.

Дипломатия

была тогда деятельнее, чем войско. Даже Порта, выходя из обычного своего бездействия, сумела посредством Пруссии уговорить шведского короля вооружить свой флот для того, чтобы помешать русской эскадре выйти и снова перевести русский флаг в Архипелаг. Фридрих Вильгельм прусский успел составить в Данциге партию в свою пользу. Он двинул войско к этому городу; между тем агенты его представши пылким и стесненным полякам надежду свергнуть русскую власть. Все эти события, предвестники грозы, тревожили, но не пугали императрицу, а известие о союзном трактате между Англиею, Голландиею и Пруссиею еще более возбудило ее желание составить четвертной союз, необходимость, которого день ото дня становилась яснее. Но напрасно она просила нас высказать наши намерения, напрасно старалась проникнуть в тайну нашей политической системы: у нас ее, к несчастию, и не было, и нельзя было разгадать планы кабинета, не решающегося ни на что по слабости и трусости. Мне все-таки приказывали продолжать переговоры; но странный случай на время прервал их. Испанский посланник в России был человек образованный, честный, умный. Северный климат оказался ему вреден, и он подвергся недугу, который медики называют ипохондрическою меланхолиею. Эта страшная болезнь повела его к частному помешательству; впрочем он сохранял рассудок. Его депеши, которые я читал, были умны и красноречивы, и в разговоре его ничто не обличало его умственного расстройства: и на конференциях, и в обществе он оставался, как был. Немногие только из друзей его заметили его помешательство, которое состояло в том, что он воображал себе, что его ненавидят, что он окружен врагами. Он мне одному из первых высказал свое горе: предметом его была мнимая вражда к нему Герца, прусского министра. Он воображал, что Герц подкупает его слуг и нанимает людей, которые каждую ночь возле его дома подымают ужасный шум и не дают ему спать. Я принимал в нем участие, скрывал его состояние, но все мои попытки вразумить его были тщетны. Через несколько месяцев я сам сделался предметом его тревог: если я говорил с кем нибудь тихо, он думал, что я говорю о нем дурно и упрекал меня. Раз как-то императрица вздумала дать в эрмитаже старинную комедию: «Странный человек»; мой испанец был убежден, что я вставил в нее несколько стихов с насмешками на его счет. Из сожаления к нему я старался утешить его, показав ему старое издание этой комедии, но разуверить его было невозможно. Скоро граф Кобенцель и герцог Серра-Каприола, неаполитанский министр, заслужили его доверие, а потом неудовольствие: он упрекал одного за то, что он отвлекает от него всех петербургских красавиц, а другого за то, что он запретил всем часовщикам продавать ему верные часы. Мы жалели об этом хорошем человеке, мучимом недугом, от которого не могла его спасти наша дружба. Но его положение еще более обеспокоило нас, когда мы получили приказание сообщить ему секретные подробности о предполагаемом союзе. Впрочем так как мы заметили,. что во время конференций и в своей переписке он сохранял разум, то успокоились и полагали, что его болезнь не помешает ходу дела. Однако, наша уверенность была непродолжительна. Мало-помалу, удаляясь от нас, он перешел на сторону Пруссии, Англии и Португалии, и мы узнали, что, считая своего секретаря за своего врага, он запер его на целые сутки и взял у него шифры [108] . В таких затруднительных обстоятельствах, чтобы избежать неприятностей, мы по совету Кобенцеля, сговорились посоветоваться с вице-канцлером: «Несколько дней тому назад, — сказал он нам, — несмотря на все мое уважение к вам, я с трудом бы вам поверил, потому что лицо, о котором вы говорите, было мне известно за человека благоразумного и деятельного. К тому же некоторые члены дипломатического корпуса распускали слух, что против него интригуют, чтобы сменить его; об этом даже говорили во всеуслышание при дворе великого князя. Но третьего дня он выпросил у меня секретную конференцию и оставшись наедине со мною, стал жаловаться на общую вражду против него, на несправедливость наших министров, которые будто бы строжайше приказали следить за его поведением и подкупали его слуг. Со слезами на глазах он уверял, что ему даже отравляют питье, и что он никак не может — как ни старается — достать невской воды. Я донес императрице об этом странном случае, и она полагает, что нужно будет принять меры, чтобы его отозвали отсюда. Врач его уверяет, что в южном климате это ипохондрия рассеется».

108

То есть азбуку с ключом, употребляемую для тайной дипломатической переписки.

Мы трое согласны были с этим мнением и потому, пригласив секретаря испанского посольства и доктора, написали донесение, скрепили его своими подписями и свидетельствами и послали этот документ к г-ну Гальвецу, испанскому министру в Берлине. Мы надеялись, что таким образом удаление нашего сотоварища произойдет без шуму. Но неизвестно, каким образом вышло, что тот человек, о котором мы так осторожно заботились, узнал о наших совещаниях и результат их. Он потребовал от нас объяснений, но получил отказ; он пожаловался своим новым друзьям, и они подняли шум о наших мнимых интригах. Это еще более раздражило больного, и у него открылись такие симптомы недуга, что нужно было принять меры против него. Гальвец, получив приказание заместить его в Петербурге, прибыл по назначению. Больного послали на юг, где он мало-помалу образумился, выздоровел, и таким образом мы избавились от хлопот и неприятностей.

Императрица старалась возбудить деятельность в своих полководцах. С удовольствием узнала она, что Салтыков [109] , со своим отрядом, соединился с австрийцами, предводительствуемыми принцем Кобургским, и направился к Хотину. В это же время я передал государыне известие от Шуазеля, что англичане почти обещали Порте не пропускать русскую эскадру; поэтому государыня очень холодно приняла уверения английского министра в том, что суда ее будут впущены в английские порты. Русская эскадра между тем живо готовилась к отплытию, не смотря на то, что Швеция тоже деятельно снаряжала свои суда, и ее вооружения и грозные речи показывали, что она замышляет что-то недоброе. Когда в Петербурге спросили у меня сведений об этом, я сказал, что в Версале еще ничего не знают, и что мне только приказано уверить государыню, что король употребит все свое влияние, чтобы удержать шведского короля в мирном расположении, которое соответствует его отношениям к нам и к России и собственным его интересам.

109

Граф Иван Петрович Салтыков, род. 1730, ум. 1805 г. фельдмаршал. В начале этой турецкой войны был командиром правого фланга в украинской армии графа Румянцева.

Потемкин все еще молчал. Принц Нассау исхудал от нетерпения. Императрица, весьма недовольная, строго приказала доставлять ей срочные донесения. Английский кабинет, видя, что его неоткровенные объяснения плохо действуют в Петербурге, стал довольно открыто высказывать свое недоброжелательство; он объявил русскому правительству, что не дозволит русским адмиралам нанимать в английских портах транспортные судна и добывать военные запасы. Но это не обеспокоило русских, потому что они могли найти в Дании то, в чем им отказывали англичане. Наконец компания открылась: русские перешли Буг и стали под Очаковым. Принц Нассау спустился по Днепру с эскадрою галер и летучих батарей для бомбардирования Очакова с лимана, отделяющего крепость от Крымского полуострова. Не смотря на неуспех многих попыток, министры английский и прусский не переставали

возбуждать против нас императрицу ложными известиями. Они уверяли, будто Франция хочет, сообща с Испаниею, уничтожить русский флот в Средиземном море, а так как Испания не разделяет ее видов, то поэтому и представила испанского резидента в Петербурге сумасшедшим, чтобы заменить его другим, более уступчивым и склонным к своим предложениям. Эти ухищрения меня не тревожили: они падали перед настоящими событиями. Секретарь Булгакова находился в Петербурге, и императрица была уведомлена обо всех происках министров Англии и Пруссии в Турции, Энслея (Ainsley) и Дитца (Dietz), клонившихся к возбуждению турок к упорству и войне. Всего неприятнее для меня было то, что наш двор все откладывал заключение трактата, зависевшего только от его утверждения, потому что императрица обещала уже ограничиться в требованиях вознаграждений от турок; даже на случай продолжения войны императрица объявляла королю, что, только посоветовавшись с ним, увеличит свои требования, сообразно с тем, чего потребуют расходы на войну. Чего лучше можно было желать? Однако, я не получил никаких приказаний по этому предмету; мне только велено было объявить русскому правительству, что наши порты открыты для судов русской эскадры.

Между тем прибыл в Россию знаменитый американец Поль Джонс [110] , ища, как и всегда, приключений и войны. Этот моряк прославился редкою неустрашимостью: находясь на небольшом судне, он навел страх на англичан и захватил у них фрегат и военный корабль. Он не привез с собой никаких рекомендательных писем ко мне. Северо-Американские штаты, не признанные еще Россиею, не имели в ней резидента.

Но я участвовал в войне за Америку, и всякий американец казался мне ратным товарищем; притом Джонс был, подобно мне, член общества Цинцината; поэтому я считал себя вправе представить его государыне. Она приняла его очень ласково, позволила мне приехать с ним к ее столу, назначила его контр-адмиралом и дала ему должность на Черном море. Это происшествие возбудило петербургских англичан, и они подняли ужасный шум. Английские офицеры, служившие в русском флоте, собрались, совещались и положили оставить русскую службу. Адмирал Грейг должен был употребить свой ум, влияние и власть, чтобы остановить их, — так они рассердились за назначение на военный пост человека, которого они считали изменником, мятежником и морским разбойником. Поль Джонс, вступая в русскую службу, объявил, что не будет сражаться против французов.

110

John Paul Jones, контр-адмирал, род. в Шотландии в 1747 г., ум. 1792 г., прославившийся в американской войне, служил один год в русском флоте, с начала 1788 года.

Милость и доверенность государыни ко мне выказывались более, чем когда нибудь. Верная своему слову, она в точности изложила императору свои намерения, свою систему, свои виды и основания предполагаемого с нами союза. Граф Кобенцель и русские министры считали дело решенным, и разве один я во всем Петербурге не думал, что союз уже заключен. В проекте нашем было немного разницы с актом 1756 года; только число войск, назначаемых на случай вспомоществования, было уменьшено. Все соответствовало выгодам нашей торговли, нашей безопасности, наших совокупных сил, нашего достоинства, и успех мой был выше моих надежд. Оставалось получить одно слово; но это слово выражало решимость, и я не получил его. Наша неподвижность возбуждала деятельность наших соперников. Прусский король тревожил Польшу. Густав Шведский, избегая нашего влияния и поддерживаемый Англиею, надеялся обессмертить себя возвращением областей, уступленных Карлом XII. Дворы двух империй напрасно настаивали на вашем согласии. Я получил, наконец, депеши из Франции; но это были любезные письма, похвалы, щедрые награды, а не полномочие, которого я ожидал.

Между тем пришла весть, что капитан-паша показался в лимане с сильною эскадрою. В то же время приезд курьера из Швеции встревожил двор и столицу. Узнали, что Густав вооружает свой флот, собирает в Финляндии тридцать тысяч войска, которыми хочет сам начальствовать, и поручает командование флотом брату своему, герцогу Зюдерманландскому. Граф Разумовский [111] писал своему правительству о следующем объявлении короля сенату: вооружения и поступки России заставляют его приготовляться к войне, чтобы предупредить удары, которые хотят нанести ему; приказав резиденту своему Нолькену потребовать объяснений от русского правительства, он получил ответы высокомерные, с угрозами и почти предписание обезоружить шведские силы; в таких обстоятельствах честь и безопасность нации требуют немедленного вооружения, чтобы предотвратить угрожающую беду. Его речь, говорят, увлекла всех, даже самых миролюбивых. Сообщая об этом, граф Разумовский прибавлял, что король старается уверить всех, что он действует сообразно видам Франции.

111

Граф Андрей Кириллович Разумовский был с 1784 по 1786 г. полномочным министром в Копенгагене, а с 1786 по 1788 г. в Стокгольме, в 1790 г. определен в помощь Кн. Д. М. Голицину в Вену и с 1798 г. до кончины Екатерины был здесь полномочным министром.

Русские министры говорили мне об этом с неудовольствием и, выражая доверие к нашей политике, дали мне однако понять, что ведь никто не сочтет Густава до такой степени неосторожным, чтобы решиться на такой шаг без поддержки какой-либо из первостепенных держав. Подозрения их еще более возбуждались министрами Пруссии и Англии, которые, притворяясь, громко осуждали действия короля. В таком положении дел, не имея на этот случай инструкций, я должен был отвечать крайне осторожно и уверял министров, что во всяком случае императрица может положиться на дружбу моего короля. Я говорил, что не предполагаю возможности войны что если бы Густав намерен был начать ее, то подождал бы отплытия русского флота, когда море будет для него открыто. Я выразил мысль, что он принял воинственный вид только для того, чтобы, не подвергаясь опасности, оказать услугу Порте, задержав русскую эскадру, назначенную в Архипелаг. Впрочем депеша Симолина, русского резидента в Париже, рассеяла предубеждение против нас: он передавал своему двору довольно резкий разговор Монморена с Сталем (Sta"el), шведским посланником, и таким образом доказал, что король далеко не оправдывал неожиданное вооружение и грозный характер речи Густава III.

Императрица ни как не хотела верить, что государь страны, незначительной по своей силе, по войскам и средствам, мог вооружиться против такой мощной державы, как Россия. Однако, по совету своих министров, Екатерина приказала сосредоточить 26 000 войска около Фридрихсгама и поручила непосредственное начальство над ним графу Мусину-Пушкину [112] , а за ним Михельсону [113] , победителю знаменитого разбойника Пугачева.

К несчастию, трудно было исполнить ее приказание: могли собрать только шесть тысяч человек. В следствие неблагоразумной доверчивости северную часть империи оставили без войск, и князь Потемкин забрал все их к себе. Он более хлопотал о том, чтобы увеличивать свою армию, нежели о том, чтобы приводить ее в действие. Медлительность Потемкина дала возможность капитану-паше вновь появиться в Черном море с сотнею судов больших и малых, впустить четвертую часть своего флота в лиман и усилить очаковский гарнизон 6 000-ми человек. Принц Нассау, никогда не сомневаясь в своем успехе, выступил против турецкого адмирала с 80-тью легкими судами, из которых самые большие были нарядные галеры, служившие императрице для путешествия по Днепру. Я даже не понимаю, каким образом английский инженер Бентам, человек смелый и ловкий, мог вооружить их орудиями значительного калибра. Адмирал Поль Джонс, командуя кораблем и фрегатом, должен был защищать Нассау-Зигена; но за недостатком простора он с трудом поспевал за ним.

112

Граф Валентин Платонович, в последствии фельдмаршал, род. 6 декабря 1735, ум. 8 июля 1804 г.

113

Генерал-поручик Иван Иванович, род. 1739 г., ум. 1807 г.