Записки истребителя
Шрифт:
Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками: в них нужно было закрепить уверенность в своих силах. Тем более что никто не мог сказать, кто именно сбил, все стреляли прицельно, и каждый имел право претендовать на удачную очередь.
К вечеру командиры звеньев подготовились к коротким докладам о своих боевых действиях - разбор летного дня начал входить в наш быт. После разбора я решил поговорить с Лукавиным, пригласив для этой цели также Гаврилова и Семыкина.
– Скажите, - обратился к Лукавину Гаврилов, -
Лукавин стал возмущаться.
– Почему я должен бояться? Вы же в кабине рядом со мной не сидите.
С самого начала разговор принимал нехороший оборот. Лукавин демонстрировал свою наглость.
Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, письмо из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.
– Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо?
– От мамы.
– Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери...
Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть мое письмо вслух.
"Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов негодных, а о нас не заботься, мы здесь, в тылу, как-нибудь пробьемся... Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец", - заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.
– Ну вот, теперь послушаем письмо твоей матери.
"Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу.
Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этими героическими поступками, становится страшно и в первую очередь за тебя, один отличится, а сто погибает..."
Я остановился - не хватало желания дочитывать письмо, в котором оплакивался живой невредимый "ребенок" в двадцать три года.
– Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину?
– спросил его Гаврилов.
– Не знаешь? Так вот - ему девятнадцать лет, а он уже командир звена. Как ты можешь остаться в стороне, если эскадрилья пойдет в атаку? Гаврилов помолчал в ожидании ответа и, не получив его, продолжал: - Вот что, давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудь и начинай твердо шагать в ногу с эскадрильей.
С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все наши братские советы, уговоры,
– Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой идеологией, - с возмущением говорил Гаврилов.
– И отцу напишу. Пусть знает он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть подумает, что, кроме обязанностей директора завода, у него есть еще и обязанности отца.
На следующий день Лукавин вылетал один раз. Встречи с противником не произошло, и поэтому заметить в летчике что-либо новое не представлялось возможным.
ШПИОН ПОЙМАН
Боевые дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время стояло страдное. При всем этом надо было постоянно поддерживать в полной исправности технику.
Однажды я облетывал самолет, вышедший из ремонта после замены верхней обшивки крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнял одну фигуру высшего пилотажа за другой. Накувыркавшись досыта, я решил выполнить на высоте шестисот метров еще несколько управляемых "бочек". И только приступил к ним, как двигатель вздрогнул, словно человек о неожиданного укола. Послышался удар. Еще одна - две минуты - и воздушный винт остановился, его лопасти неуклюже застыли.
Развернувшись в направлении аэродрома, решил сесть с убранным шасси. Самолет, как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два сильных удара о борта кабины, машина остановилась. Она лежала, распластав беспомощные крылья.
Подъехал инженер дивизии Борисов.
– В чем дело?
– спросил он.
– Кто его знает, думаю, оборвался шатун, другой причины быть не может.
– А почему сел с убранным шасси?
– Потому, что не натренировался рассчитывать посадки точно у "Т" с остановленным винтом.
Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос его неуместен.
Мои предположения полностью оправдались - причиной происшествия явился обрыв шатуна.
Вскоре произошла другая авария, повлекшая за собой более тяжелые последствия, - гибель Аборяна. Дело оборачивалось весьма серьезно. Нужно было принять срочные меры по ликвидации аварийности.
Помимо мероприятий, предусмотренных командирами, вопрос об аварийности подробно разбирался и изучался на партийном бюро. Сопоставление отдельных фактов и анализ их позволяли сделать весьма определенный вывод - кто-то устраивает диверсии.
Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружилось, что замок шасси на моем самолете оказался открытым. А было это так. Поздно вечером я зарулил машину со старта. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. С рассветом после пробы двигателя я сел в кабину и приготовился к выруливанию. Но стоило сдвинуть самолет не более чем на десять сантиметров, как правая нога шасси сложилась. В чем дело? В результате тщательного осмотра было установлено, что складывание шасси в таком случае возможно лишь при вмешательстве человека.